— Я не могу. Это слишком дорогой подарок, — она положила его на стол. Она никогда не смогла бы объяснить Барри происхождение этого кольца. Камешки блеснули на солнце.
— Наверное, вам понадобится рекомендательное письмо, — предложил он.
— Спасибо, месье, не нужно. Я говорила вам, что собираюсь оставить эту работу.
— Жаль.
И это все, что он мог сказать ей? Ее сердце разрывалось, она едва держалась на ногах.
— Если это все, то я могу идти, месье?
— Сначала вы должны выпить со мной. Он нажал на кнопку звонка.
— Колетт, наверное, уже беспокоится.
Не было никакого смысла затягивать это мучительное прощание, но ей не хотелось уходить, — вряд ли она когда-нибудь снова увидит его.
— Она проспит еще несколько часов.
В комнату вошла жена консьержа. Это была толстая старуха; тяжело дыша, она недовольно ворчала, что ей приходится подниматься так высоко. Леон что-то сказал ей, и когда в руке старухи оказалось несколько купюр, на ее морщинистом лице появилась улыбка.
— Oui, monsieur[51], я мигом.
— Только заплати — и тебя обслужат, — мрачно бросил Леон вслед старухе.
Он стоял, прислонившись к оконному проему, и смотрел на маслянистый блеск воды. Рени украдкой поглядывала на него, стараясь в эти последние мгновения запечатлеть в своей памяти каждую черточку столь дорогого ей лица. В старой, обшитой деревянными панелями квартире было очень тихо, и они оба вздрогнули, когда прозвучал гудок парохода. Леон повернулся к ней и посмотрел на нее знакомым вопросительным взглядом, и она, не выдержав этого взгляда, опустила глаза.
— У вас красивые глаза, — сказал он. — Такие выразительные. Но по ним никогда нельзя понять, что вы думаете на самом деле. Они не раз вводили меня в заблуждение.
— Может, это и не так плохо, — ответила она, почувствовав странное облегчение. Ей слишком часто приходилось опасаться, что она выдает себя.
Он вздохнул, снова отвернулся к окну и стоял так, пока в комнату не вошла старуха. Она принесла им выпить — какой-то напиток янтарного цвета в высоких бокалах со льдом.
Он, продолжая стоять, поднял бокал и сказал:
— Bon voyage, Рени, et bonne chance![52]
— Спасибо, месье.
Вновь повисло молчание; Рени, чтобы нарушить его, спросила как можно более небрежно:
— А вы, месье, куда-нибудь поедете? Он пожал плечами.
— Да, несколько дней в Шатевю, а потом снова возьмусь за работу. Все, что у меня остается, это работа.
Он до сих пор не знает, что скоро вернется Антуанетта. Рени вдруг показалось странным, что он совсем не интересовался ею. Он должен был знать, что она уже поправилась, и совсем непохоже на него, чтобы он так легко отступился от нее. Ведь девушка была просто не в себе, когда сказала ему, что никогда не простит его. Он должен понимать это.
Отогнав от себя эти мысли — все это ее совсем не касается, — она допила вино и поставила бокал.
— Мне действительно пора возвращаться в пансион.
— Eh bien, я отвезу вас, — сказал он, но продолжал стоять на месте. — Очень трудно отпустить вас, Рени.
— Месье, мне тоже нелегко уезжать, — прошептала она, и глаза ее наполнились слезами. Сквозь застилавшую пелену она смотрела на Леона. Он сжал руки.
— Mon Dieu! Девочка, — хрипло проговорил он. — Не надо! Я же не изо льда сделан!
Она подняла на него глаза и в глубине его темных глаз увидела невыразимую муку, — проблеск правды пробился сквозь паутину сомнений, недомолвок, сплетен, предположений, так долго опутывавших ее, — и она, движимая порывом, протянула руки и шагнула к нему.
— Леон… — произнесла она, и ее голос дрогнул.
Он тоже подался к ней, и на этот раз она не убежала от него. Она оказалась в его объятиях и прильнула к нему, почувствовала его губы, и они слились в долгом страстном поцелуе.
— Мне никогда не понять англичан, — говорил ей Леон спустя некоторое время. Они сидели вдвоем в одном кресле, и Леон держал ее так крепко, словно боялся, что она сейчас опять соберется уйти.
— Но ты же сам наполовину англичанин, — напомнила она ему. Она спрашивала себя, наяву ли все это, боясь проснуться и обнаружить, что лежит в своей постели в пансионе и что все это лишь дивный сон.
— Только не я. Я говорил тебе, моя мать стала француженкой, когда вышла за отца. И ты, моя дорогая Рени, станешь француженкой. Я уверяю тебя, ты никогда не попытаешься снова спрятать от меня свое сердце. Все те недели, что мы провели с тобой, ты была такой отчужденной, что даже в Фонтенбло я не осмелился поцеловать тебя. Я боялся, что ты или влепишь мне пощечину, или спрыгнешь со скалы в лес.