— Наконец-то я выяснил, куда подевался мой любимый карандаш. — Ксавье забрал у него пастель. — Руки вверх, — скомандовал он, обыскивая карманы армейской куртки Михала. — Смотрите-ка, и черный фломастер нашелся. — Он внимательно оглядел свою модель и извлек из шевелюры Михала удерживавший прическу длинный карандаш. — Voila,[12] еще один. — Он сгреб рисовальные принадлежности и отгородился листом картона с эскизом обувной инсталляции.
— Не убирай волосы, — попросила я, — тебе так больше идет. Желтый свет придает им рыжевато-золотистый оттенок, по контрасту с почти белым Томеком.
Томас, видимо, уловил свое имя, хотя я говорила по-польски. Он выглянул из-за иврит-немецкого словаря.
— Почему ты перестала рисовать с тех пор, как вы стали жить вместе? — тихо спросил Михал. — Ты видишь мир в цветах и контрастах, но вместо того чтобы рисовать картины, занимаешься икебаной, украшаешь мастерскую, делаешь себе очередной фантастический макияж. Все это очень красиво, но за счет чего-то другого, правда?
— Мастерская слишком мала для нас двоих. Я написала несколько картин, они лежат в спальне. Я тебе как-нибудь покажу.
— Я помню твои работы, очень неплохие.
— Может, кофе? — перешла я на французский.
— Потом, потом. — Ксавье закончил эскиз. — Теперь надо прибить к потолку эти кожаные ботинки с оторванной подметкой.
— Ну уж нет… старые ботинки над головой… Ты хочешь, чтобы мы спали в этом амбре? — запротестовал Михал.
— Мы еще и есть здесь будем. — Не обращая внимания на жалобы, Ксавье забрался на стремянку. — Через неделю я все уберу, — пообещал он, приколачивая бальные туфельки.
— Есть мы теперь будем редко, — сообщила я, тасуя карты. — Это не астрологический прогноз, просто деньги кончаются. Из того, что дал Томас, тысяча семьсот ушла на электричество и газ. Ужины по-итальянски — это недорого, если отказаться от кафе, хватит еще на неделю. Вместо того чтобы покупать недельный билет на метро, можно ходить пешком или пробивать в автобусе использованные талончики. Можно подождать, пока заплатят за твою скульптуру… Но к чему тратить сорок франков на пиво в Ле Мазе, если такое же «Экю» в магазине стоит семь? И зачем покупать специальный корм для крыс возле Нотр-Дам, они ведь сожрут все что угодно?
— Я не знал, что деньги кончаются. — Ксавье сел за стол. — Я люблю крысок, — принялся он осторожно убеждать удивленного Томаса, — они мне нравятся. В детстве после воскресной мессы мы с родителями гуляли вокруг Нотр-Дам. Родители обсуждали проповедь епископа или кардинала. Мы с сестрой кормили голубей. Нам не разрешали подходить к клумбам — они кишели крысами. Мне было запрещено их разглядывать: это, мол, отвратительные, грязные животные, которые разносят всякие болезни. А мне они казались более беззаботными и ловкими, чем глупые голуби. Крысы порой выхватывали из рук спящих в коляске младенцев леденцы, кусали друг друга за хвост, с веселым писком катались по земле. Я ставил ногу на цветник и, сделав вид, что завязываю шнурки, потихоньку кормил их. Родители не разрешали мне держать дома мышку или хомячка. Поэтому в соборе я прятал облатку под язык и скармливал крысам — ведь кардинал обещал, что вкусивший Тело Христово обретет вечную жизнь. Я ждал, что в один прекрасный день какая-нибудь крыса преобразится, и тогда родители ее полюбят: позволят взять с собой, и у меня появится настоящий друг. Если раньше я угощал крыс облатками, почему бы теперь не покупать им корм? Они умные, разбираются, где сухой хлеб, а где витаминно-протеиновая смесь. Ну ладно, раз нет денег, не будем покупать жратву для зверюшек, но ароматное медовое «Экю» имеет в Ле Мазе другой вкус, чем дома. Сидишь себе на втором этаже, попиваешь темное пиво, а самые классные парижские музыканты играют что-нибудь фантастическое. За окном улица, на которой в шестьдесят восьмом строили баррикады. Я же не заказываю кофе. У Ле Мазе свой вкус, и это вкус именно одиннадцатипроцентного «Экю». В пассаже Ле Мазе жил Дантон, представляете? Дантон, который вел народ к революции, пока его сосед не построил гильотину.
Безмятежно поигрывавший приборами Михал вдруг ойкнул и упал лицом в тарелку.
— Гильотина, топор, что угодно! — закричал он, пытаясь воткнуть себе в затылок нож и вилку. — Я больше не могу, покончите со мной!
— Ну что за модель мне досталась! — Ксавье намотал на руку волосы Михала, собираясь извлечь его голову из тарелки. — Сначала окурки, теперь патлы в блюде.
Томас отобрал у Михала нож и вилку.
— Что это с ним? — спросил он, вытирая салфеткой нож.
— Не видишь, что ли? — ехидничал Ксавье. — Баба его бросила. Дай салфетку, вытрем Михалику мордашку, а Шарлотточка подойдет наконец к этому чертову телефону.