— Может быть, — согласился Томас, не желая уходить от проблемы драконов и ангелов. — Меня не интересует версия битвы Ангела с драконом, которую предлагают алхимики. Там дракон символизирует четыре стихии: Воздух — ибо он крылат, Землю — поскольку впивается в нее своими когтями, Огонь — потому что выдыхает пламя, Воду — так как у него покрытый чешуей рыбий хвост. Дракона нужно победить, а не убить, тогда он откроет тайну клада, который стережет. Метафорическая борьба с собственной — темной, драконьей — природой, стремление ее одолеть, очистить с помощью алхимии и освободить сокровище, то есть душу. — Томас скрестил руки над головой. — Алхимики считали, что ангел и дракон живут внутри человека, в душе которого добро сплетается со злом. В этом поединке участвуют мысль, слово, каждый наш поступок. Мы согрешили — дракон подымает голову, совершили хороший поступок — ангел берет верх над бестией. Великое благо, что нам даны оба. Задумчивый ангел оберегает и нас, и дракона. Истинная битва — не та, что на иконах, — начинается тогда, когда дракон убегает от меча ангела, а мы, освободившись от зверя внутри, кажемся себе безгрешными, ангельски добрыми. Зло в других, во мраке… быть может, но что толку в этой уверенности, если, выбравшись из нашей тесной души, дракон вырастает до гигантских размеров, расправляет крылья и превращается в огнедышащего демона. В своей молитве я прошу ангела, чтобы он присматривал за гадиной во мне. Дракон бессмертен, убить его невозможно, так пусть же он сражается с ангелом моей души, чтобы мне самому не пришлось с ним бороться, когда он покинет меня и станет сильнее, чем я.
Париж — лишь предлог для того, чтобы быть вместе, покупать батоны и круассаны в одной и той же булочной, чтобы звонил телефон в нашей мастерской. Париж — предлог для поездок в провинцию к дяде Гастону, который славится своими наливками. Весной мы помогаем ему аккуратно надевать бутылки на ветки с зелеными грушами. Летом фрукты созревают, а осенью дядя Гастон собирает круглые «обутыленные» груши, заливает их ликером и продает лучшую в Пикардии наливку «Гастон Буало». Фаршированные грушами бутылки мы привозим в подарок Вонгу, хозяину «бумажного» ресторана. Китайские рестораны в тринадцатом квартале делятся на «бумажные» и «скатертные» — меню в них одно и то же, но там, где столы накрыты «скатертями», дороже. Рестораны с бумажными салфетками напоминают гибрид дешевой столовой и буддийского храма. В углу горит неизменная лампадка, кадила окуривают фигурку жирненького Будды. Мсье Вонг подает гостям сою, прозрачные макароны в пожелтевшей фарфоровой посуде. Хотя уже за полночь, его трехлетний сынок сидит с нами за столом и разрисовывает мелками бумажную скатерть. Приходит решительная старшая сестренка — пора спать, но маленькому Ли не хочется уходить в свою комнатку над рестораном. Зевая, он что-то объясняет нам на китайском языке. Вонг, смеясь, сажает его на колени:
— Вы ему понравились, поэтому он решил, что вы понимаете по-китайски.
Мы пьем чай, в углу улыбается Будда, облокотившись на стол и подперев рукой зарумянившуюся щечку, улыбается спящий Ли. И Вонг на прощание тоже с улыбкой протягивает нам тайваньские консервы из мяса лебедя.
Париж — предлог для того, чтобы целоваться на скамейках белой, как мел, площади Дофин, в устланных коврами мраморных парадных шестнадцатого квартала.
На улице Мартир эта сцена никого не удивляет: я на коленях, ты заслоняешь меня расстегнутым пальто. Если случится прохожий, пожалеет нас: наверное, денег не хватает на гостиничный номер. Опираясь руками о грязную стену, ты шепчешь над моей головой какую-то ерунду, а я вкушаю тебя, мой возлюбленный, всегда такой разный на вкус. Сегодня — чесночный, лекарственный.
— О, merde![14] Ксавье, ты не мог бы хоть иногда мыться?! Я не пользуюсь темно-красной помадой, эту кровавую полосу оставила одна из твоих одноразовых брюнеток, может, негритянка, а?!
Я вырываюсь и бегу вниз по улице Мартир к бульвару Клиши, через Пигалль, мне хочется оказаться дома, на Бланш, закрыть дверь и больше никогда тебя не видеть. Ты идешь за мной, я в слезах кричу, что не буду шлюхой б… скульптора. Ты отгоняешь мужиков, которые готовы меня утешить, и пристающих к тебе проституток. Я добегаю до площади Бланш, больше нет сил. Ты просишь меня успокоиться, предлагаешь зайти в бистро, выпить вина и — говорить по-французски, потому что ты ничего не понимаешь.
— Я тоже, я тоже, Ксавье, не понимаю. Зачем ты женился на мне, зачем, раз у тебя постоянно новые любовницы, зачем?
— Затем, что я люблю тебя, тебя одну. А впрочем, ты говорила, что Париж — лишь предлог, разве не так?