– Отойдите от света, – оттолкнул его локтем Левин. – Мне казалось, что вы терпеть не можете таких вещей.
В середине верхней челюсти зияла дыра, по краям которой торчали прокуренные боковые резцы. Левин выковыривал кусочки челюсти и складывал на влажное стекло. Когда кусочки покрыли его, он зашагал к стоящему на столе микроскопу.
– Знаете ли вы, что ищете, или просто догадываетесь? – спросил он Аркадия.
– Догадываюсь, но никто не станет грабить заведомо пустой сейф.
– Вы правы, – патологоанатом наклонился к микроскопу, двигая кусочки кости на стекле. Начав с десятикратного увеличения, он вращал линзы окуляра. Аркадий подвинул стул и сел спиной к трупу. Левин по одной снимал со стекла крупинки кости.
– Я послал к вам заключение, которое, возможно, вы еще не видели, – сказал Левин, – Кончики пальцев срезаны большими ножницами. На обеих сторонах ран отчетливо видны вдавлины. Ткани лица удалены не скальпелем, разрезы не такие тонкие, на кости глубокие царапины. Я бы сказал, ножом, очень острым охотничьим ножом. – На стекле осталась только мелкая пыль. – Взгляните-ка.
Увеличенная в двести раз, пыль казалась обломками слоновой кости вперемешку с кусками розовой древесины.
– Это что?
– Гуттаперча. Зуб был мертвый и хрупкий, потому и рассыпался. Нерв был удален, канал запломбирован гуттаперчей.
– Я не знал, что есть такой материал.
– У нас нет. И в Европе гуттаперчей не пользуются, только в Америке, – Левин насмешливо ухмыльнулся в ответ на широкую улыбку Аркадия. – Нечем гордиться – просто повезло.
– Да я и не горжусь.
Вернувшись на Новокузнецкую, Аркадий, не раздеваясь, напечатал:
"К заключению об убийствах в Парке имени Горького.
В результате анатомического исследования жертвы ПГ-2 в канале верхнего правого резца обнаружены остатки гуттаперчевой пломбы. Патологоанатом утверждает, что данный материал не характерен для советской и европейской зубоврачебной практики и обычно применяется в США.
ПГ-2 – это тот убитый, который изменил свою внешность, перекрасив рыжие волосы в каштановый цвет".
Он поставил подпись и дату, вынул рапорт из машинки, оставил себе копию, и бережно, словно постановление о помиловании, взяв в руки оригинал, понес его в соседний корпус. Ямского не было на месте. Аркадий положил рапорт на середину прокурорского стола.
Когда днем вернулся Паша, следователь сидел в рубашке, листая какой-то журнал. Паша поставил свой старый громоздкий магнитофон и с размаху уселся на стул.
– Никак, подали в отставку?
– Не угадал, Паша. Я чувствую себя как поднимающийся к небу воздушный шарик, мыльный пузырь, как свободно парящий орел – короче, как человек, успешно увильнувший от ответственности.
– О чем вы говорите? Я же раскусил, в чем дело.
– Дела больше нет.
Аркадий рассказал о зубе убитого.
– Американский шпион?
– Какое нам дело, Паша? Нам годится любой мертвый американец. Теперь Приблуде придется взять дело к себе.
– И приписать себе все заслуги!
– Теперь-то мы его подставим. Это дело должно было отойти к нему с самого начала. Тройное убийство нашим уголовникам не свойственно.
– Знаю я КГБ. Этих костоломов. После того, как мы сделали всю работу…
– Какую работу? Мы даже не знаем, кого убили, не говоря уж об убийце.
– Они получают вдвое больше нас, у них свои магазины, шикарные спортклубы, – Паша сел на любимого конька. – Можете вы мне сказать, чем они лучше меня, почему мне никогда не предлагали там работу? Стал я хуже от того, что по воле случая оказался внуком князя? Видите ли, им нужно, чтобы у тебя в роду было десять поколений пота и грязи или чтобы ты говорил на десяти языках.
– Что касается пота и грязи, то Приблуда даст тебе сто очков вперед. Но я не уверен, что он знает больше одного языка.
– Будь возможность, я бы выучил французский и китайский, – продолжал свое Паша.
– Ты же знаешь немецкий.
– Всё знают немецкий. И биография у меня, как у всех. Теперь вся слава достанется им. И это после того, как мы докопались до… как его?
– Зуба.
– …твою мать. – Национальное ругательство не звучало оскорблением, а лишь выражало расстроенные чувства.
Оставив захандрившего Пашу, Аркадий пошел к Никитину. Старшего следователя по контролю за соблюдением постановлений правительства не было на месте. Ключом от стола Никитина он открыл деревянный шкаф, в котором кроме телефонного справочника стояли четыре бутылки водки. Он взял только одну.
– Значит, тебе больше хочется быть сопливым костоломом, чем хорошим сыщиком, – вернувшись, упрекнул он Пашу. Сыщик безутешно уставился глазами в пол. Аркадий разлил водку по стаканам.
– Пей.
– За что? – пробормотал Паша.
– За твоего деда, за князя! – предложил Аркадий.
Глядя на открытую дверь, Паша в замешательстве покраснел.
– За царя! – добавил Аркадий.
– Да вы что? – Паша закрыл дверь.
– Пей, не трусь.
После нескольких глотков Паша уже не чувствовал себя таким несчастным. Они выпили за криминалистический талант капитана Левина, за неизбежное торжество советского правосудия и за открытие навигации во Владивостоке.
– За единственного порядочного человека в Москве, – сказал Паша.
– За кого же? – спросил Аркадий, ожидая шутки.
– За вас, – ответил Паша и выпил.
– Честно говоря, – Аркадий посмотрел на свой стакан, – то, чем мы занимались эти два дня, было не совсем порядочно. – Подняв глаза, он увидел, что настроение у сыщика снова начинает падать. – Да, ты сказал, что сегодня «раскусил, в чем дело». Ну-ка, расскажи.
Паша пожал плечами, но Аркадий, чувствуя, что Паше хочется рассказать, продолжал настаивать. Целый день, проведенный в разговорах с бабушками, не мог быть бесплодным.
– Я подумал, – Паша старался собраться с мыслями, – что, может быть, звуки выстрелов заглушались не только снегопадом. Потеряв почти все время на разговоры с лоточницами, я пошел поговорить со старушкой, которая зимой крутит пластинки через громкоговоритель на катке. Она сидит в комнатушке у входа со стороны Крымского вала. Я спрашиваю: «У вас на пластинках громкая музыка?» Она говорит: «Для катка только спокойная, негромкая». Я спрашиваю: «А у вас есть программа на день?» Она говорит: «Программа на телевидении, а я завожу пластинки для катка, спокойную музыку, которую слушают простые рабочие. Я такую слушала еще в войну, когда служила в артиллерии. С моей инвалидностью я честно заслужила эту работу». Я говорю: «Это меня не касается. Я просто хочу знать, как вы их проигрываете». «По порядку, – говорит она. – Начинаю с верхней и ставлю одну за другой. Когда проиграю все, значит, пора идти домой». «Покажите-ка мне», – говорю я. Старуха приносит стопку пластинок. Они даже пронумерованы – от первой до пятнадцатой. Я подумал, что стреляли ближе к концу дня, и стал смотреть с конца. Номер пятнадцатый, конечно, из «Лебединого озера». Угадайте, что было на четырнадцатой? Увертюра «1812 год»! Пушки, колокола, все, что душе угодно. И наконец меня осенило. Зачем ей надо было нумеровать пластинки? Я прикрыл рот пластинкой и спрашиваю: «С какой громкостью вы их пускаете?» Она смотрит и молчит: оказывается, ни черта не слышит. Старуха совсем глухая – в этом вся ее инвалидность. Вот кого посадили проигрывать пластинки в Парке Горького!
3
Выходной за городом по последнему снегу. «Дворники» с усилием сметают с лобового стекла плотные, как гусиный пух, хлопья снега. Нехватка тепла от «печки» восполняется бутылкой крепкой настойки. Звонкое шуршание шин. В нем звуки флейт, барабанов, труб, звон колокольчиков под дугой. Вперед!
Зоя сидела сзади с Натальей Микоян, Аркадий рядом со своим старым другом Михаилом Микояном. Они вместе прошли комсомол, армию, юридический факультет Московского университета. У них были одни стремления, они вместе кутили, им нравились одни и те же поэты, даже одни и те же девушки. Стройный, с мальчишеским лицом и копной черных кудрей, Миша после окончания юридического факультета сразу попал в Московскую городскую коллегию адвокатов. Официально защитники получали не больше судей, скажем, 200 рублей в месяц. Однако частным путем клиенты платили им вдвое, а то и больше, поэтому Миша мог позволить себе носить дорогие костюмы, кольцо с рубином, покупать меха Наташе, приобрести дачу и «Жигули», чтобы туда ездить.