Особую категорию посетителей парка составляли владельцы собак. Их-то я видел чаще других – два-три раза в день, независимо от погоды, они покорно плелись за своими кудлатыми питомцами. Две суки колли, обе по кличке Лэсси, поспособствовали роману пани Ирены, жены кондитера, с паном Томашем, бывшим студентом, исключенным после мартовских событий 1968 года из института. Ирену я недолюбливал, хотя прекрасно понимал, почему Томаш не разделяет моих антипатий. У нее были рыжие волосы, забранные в высокий пучок, большие, ярко накрашенные губы и неплохая фигура; она носила демонстративно облегающие жакеты, великое множество колец и кулонов, которые мелодично, но призывно позвякивали, оправдывая мужские взгляды: привлеченные звуком, они неизменно упирались в ее пышный бюст. Томаш, вылетев в 68-м из института, подрабатывал в библиотеке Академии сельского хозяйства и пока не представлял, как устроить свою так «красиво» начавшуюся жизнь. Когда собаки стали возиться и кататься по весенней травке и оба хозяина разом выкрикнули одну и ту же кличку, приведя собак в полное замешательство, молодой человек окинул взглядом претенциозно подчеркнутые, но соблазнительные формы женщины, почувствовал на себе ее взгляд и не без удовольствия подумал, что готов стать ее жертвой. Ирена отличалась удивительно дурным вкусом, она изрекала потрясающе банальные фразы и приводила в восторг Томаша лицемерием, никогда не позволявшим ей назвать их отношения настоящим именем, – даже тогда, когда они, спустив с поводков собак, бежали в комнату, которую Томаш снял у глуховатого пенсионера, пана Болека, кстати, соседа Рузи и Сташека. Однако там бывшему студенту воздавалось сполна за его стойкое терпение: Ирена наконец замолкала, принималась целовать любовника, всовывала свои унизанные кольцами пальцы за ремень его брюк и проделывала это все, как и еще многое другое, столь умело, что, когда через год она с ним порвала, Томаш по меньшей мере три дня ходил как пришибленный, опасаясь, что уже никогда не пожелает другой женщины; впрочем, безосновательно.
В начале семидесятых парк пережил нашествие кокер-спаниелей; в восьмидесятые годы стали преобладать таксы. Само собой, повсюду было полно дворняг, причудливых метисов, из которых более других меня привлекал желтый пес с низкой посадкой, похожий на помесь немецкой овчарки с лисой. Его хозяин, тучный астматик по имени Игнаций, получал пенсию по инвалидности, на которую довольно-таки безуспешно пытался содержать жену, страдающую диабетом. Игнаций когда-то работал водителем на дальних рейсах, затем перешел на городские автобусы, не желая оставлять надолго жену, требовавшую постоянного ухода. В отличие от других завсегдатаев парка его ничуть не занимало созерцание природы: он покупал в киоске возле костела «Слово Повшехне», а после обеда «Вечерний Экспресс» и шагал, как робот, углубившись в чтение – медленно, чтобы не упасть, – а собака носилась повсюду, исчезала в густом кустарнике около стадиона, во дворах домов, убегала на другие улицы, чтобы вернуться обратно к хозяину, тяжело дыша, через час-другой, когда Игнаций высовывал из-за газеты нос, вспомнив, что на конце поводка, который он держал под мышкой, у него что-то должно быть. Его дворняга погибла в одну из таких прогулок под колесами микроавтобуса в полукилометре от парка. Пан Игнаций так ее и не нашел: службы по уборке города действовали оперативнее.