С коноплёй у меня не сложилось с первой же попытки, только головную боль тогда на весь вечер заработала. Так что эту дрянь я решительно не употребляла, и пацаны мой выбор уважали. А целоваться... Целоваться мне не с кем. Мальчишки дрались с любым чужаком, кто пытался подбить ко мне клинья, но сами девушку во мне в упор не видели. Как сказал, смущаясь, Витёк: «Ты же нам своя, с песочницы ещё. Ты братан. А братанов целовать зашквар!»
Ну и черт с ними, с этими поцелуями, зато я лучше многих в нашем дворе играла в футбол, чинила велосипеды и могла любому разбить лицо одним ударом головы. Именно поэтому у меня была куча друзей и ни одной подруги. Поначалу я пыталась подружиться с одноклассницами, но потом поняла всю суть такой дружбы. В ней всегда одна королева, а другая служанка. А третья и дальше уже просто свита. Или, как говорят пацаны, шестёрки. Я решила, что к чёрту такую дружбу, и снова сменила юбку на удобные джинсы, а вечерние сплетни в сети – на ночной ржач у подъезда. Грубо, зато по-настоящему, без грязи, интриг и шушуканий. А самое главное, я знала, что им нужна не зачем-то, а просто так. Потому что я – это я.
Ночь. Ночь тогда была классная! Тёплая и светлая. На деревьях задурялись песнями птицы, вдалеке рычали самодельными прямотоками пацаны повзрослее, старшаки по-нашему. А на небе висела круглая, как Витькин футбольный мяч, яркая луна. Я с детства любила смотреть на луну, мне всегда казалось, что она вымывает своими холодными, как речная вода, лучами все мысли, и ты сидишь, пялишься на неё, ни о чём конкретно не думая. И это был самый лучший отдых от ненавистного дня. Раньше я всегда перед сном смотрела на луну, пока мать сердито не задёргивала шторки. "Неча!" - говорила она. А я боялась темноты… Ведь в темноте ко мне приходили они. Воспоминания о прошедшем дне. О несправедливых упрёках и незаслуженных наказаниях. Они горчили вопросом «За что?» и лились по щекам слезами. А потом я научилась мечтать, что однажды смогу уйти из дома и наконец-то начну Жить.
Когда ещё немного подросла, я стала смотреть на луну с лавки, где мы с пацанами часто зависали допоздна. Мать, конечно, всегда орала на меня за эти посиделки и за друзей-мальчишек, но в школе мной всегда были довольны, и по сути предъявить мне ей было нечего. Нечего, кроме самого факта моего существования.
Так вот, я сидела, глазела на луну и прощёлкала, что именно не поделили два наших альфы, Вовка и Витёк. Я догадалась, что у мальчишек какой-то разлад, когда Вовка смачно засветил другу в ухо. Витя перелетел через лавку и приземлился на клумбу, чудом не задев никого, кроме меня. Мне в этот раз досталось по полной, потому что я оказалась аккурат между ним и землёй. А Витькин локоть нехило ткнул меня в грудь, чуть ниже шеи. Едва я смогла дышать, как тут же высказала этим бабуинам всё, что думаю об их брачных играх, и отвесила Витьке звонкую оплеуху, хоть и понимала, что он вроде как пострадавший. Вторая оплеуха досталась Вовке, когда он доставал меня из цветов. Примерно на двадцатом – двадцать пятом леще парни помирились, схватили меня за руки и наперебой попросили прощения. А что я? Я братан. Вот только грудину больно.
Синяк на ключице я увидела уже утром. Ну синяк и синяк, подумала я. Чё, бывает. А вот мать подумала иначе. Так я стала шлюхой и шалавой, ведь это очередной хахаль оставил мне на память засос. На все мои попытки объяснить, что это просто синяк, матери было откровенно плевать. Впрочем, как и мне на её угрозы выгнать с пузом на улицу. А на пощечины – нет. После второй я оттолкнула её в сторону и убежала на улицу. В спину мне слышался мат и пожелания сдохнуть под забором.
Чтобы не разрыдаться у всех на глазах и не попасть с этим на ютуб, как многие другие девчонки, я сжала кулаки и побежала вверх по улице, даже не понимая, куда бегу. Я задыхалась, но старалась не останавливаться, чтобы слёзы не оказались сильнее меня. Не помню сама, как ноги принесли меня в парк между площадью и храмом. Это было знакомое с детства укромное место, где мальчишки раньше прятали сигареты, когда шли со школы домой. Теперь уже почти все курили в открытую, и дорожка к памятнику заросла. Там, на затянутом берёзкой памятнике каким-то бравым воякам, я не выдержала и разрыдалась во весь голос, благо что рядом шумела ярмарка, и всхлипы родившейся не от того отца девчонки были никому не слышны. Я кусала до крови руку и выла, как, наверное, воют на луну волки. Я – мамина ошибка. Я – грех, из-за которого её бросил любимый мужчина. И все пятнадцать лет я это выслушиваю. Но стать шлюхой, когда ты даже ни разу не целовалась – это оказалось слишком, даже для меня.