— Вы заблуждаетесь, — Хаммонд покачал головой. — Как, впрочем, и остальные. Когда мы будем управлять парком…
— Господи, Джон, да осознайте же, наконец, простую вещь! Ни вы, никто другой, никогда не будете управлять! Никогда!
Ее понесло. Она повышала голос с каждым высказанным словом. Отчаяние, волнение, съедающие, точащие ее разум, обрели форму конкретных фраз. И может быть, это оказалось к лучшему.
Хаммонд вдруг подался назад и каким-то жалким импульсивным жестом заслонился рукой, будто хотел спасти от разрушений то, что терпеливо, по кирпичику, строил всю жизнь. То, в чем состоял весь смысл его существования и что спасти было уже невозможно. Лицо бородача изменилось. На нем ясно проступил если не страх, то его зачатки. Он выглядел раздавленным. Убитым.
— Ваше управление — иллюзия. Я была готова превозносить Юрский парк, но в этом-то и заключалась ошибка! Мы все превозносили труд ваших ученых и относились к парку, как к забаве, развлечению, игрушке! Мы недостаточно уважали его! Силу и мощь этого места! И нот оно вырвалось из-под контроля! Вам придется смириться с этим. Сейчас имеет смысл только одно: люди, которых мы любим. Алан, Тим, Лекс. Они где-то там. Поэтому… поэтому…
Ее речь захлебнулась. Эмоции были выпущены. Элли не добивала поверженных. Тем более, если они, как говорил Малколм, слепы.
Алан сдержал слово. Он действительно не спал всю ночь, хотя это стоило ему огромного труда. Веки смыкались, измотанный организм молил об отдыхе. Несколько раз Алан проваливался в мутную дрему и опускался к самому дну, ненадежному, зыбкому, за которым начинался настоящий глубокий сон, черный, без привычных видений. Каким-то крохотным участком сознания, еще подконтрольным разуму, Грант понимал: там, во сне, его ждет что-то страшное. Оно оскалилось, ожидая, когда он пересечет невидимую границу, и набросится, едва разум окончательно померкнет. Поэтому, опустившись вниз, Грант тут же встряхивался, вздрагивал, сбрасывая с себя липкую паутину сонливости.
Ночь была тиха и прозрачна. Она рождалась в темно-синем небе, в звездах, в белых рогах луны, и окутывала мир своим прохладным дыханием. Она блуждала в верхушках деревьев ленивым ветром, скользила по поверхности озера легкой рябью, разбивая ртутную амальгаму серого зеркала воды. Отражающиеся в ней бронтозавры сонно ворочались и что-то глухо ворчали.
Но зато Грант видел рассвет, первые, нежно-розовые, лучи солнца и висящую у самого горизонта радугу. Видел, как влажный туман полз к воде, видел, как заблестели капли росы на траве и как белые паруса облаков быстро плыли по ставшему вдруг удивительно голубым небу.
А потом он вновь задремал и проснулся от истошного визга Лекс:
— Уходи! Уходи!!!
В ее голосе было столько панического безотчетного ужаса, что Грант, еще не до конца проснувшись, резко подавшись вперед, едва не свалился с дерева. Он открыл глаза и увидел прямо перед собой, метрах в трех, ноздристую плоскую голову. Большие влажные глаза рептилии с любопытством разглядывали людей.
— Все нормально! — крикнул Грант, хватая Лекс за плечо. — Успокойся!
— Уходи!!! — продолжала визжать та. Страх был сильнее ее. — У-хо-ди-и!!!
— Тихо! Все в порядке! Это Бронтозавр! Динозавр, питающийся зеленью!
Лекс притихла, хотя ее трясло, как в лихорадке. Грант отломил качающуюся над их головами ветку и протянул бронтозавру.
— Ну, давай! Иди сюда! Давай!
Бронтозавр втянул воздух широкими, чуть сплющенными ноздрями, медленно сделал шаг и осторожно взял еду из руки человека. Пожевал и вздохнул.
— Это детеныш, — спокойно продолжал говорить Грант. — Он абсолютно безопасен. Не бойтесь.
— А я и не боюсь, — быстро сказал Тим. — Ни капельки.
— Ну и хорошо.
— Он простужен, — вдруг добавил мальчишка.
Грант озадаченно посмотрел на него:
— Откуда ты знаешь?
— А у него из носа течет, — спокойно и рассудительно объяснил Тим. — Посмотрите.
Алан вгляделся в морду динозавра.
— Да, действительно, — вынужден был сказать он.
Голова рептилии покачивалась в каком-нибудь метре от развилки.
— А можно его погладить?
Такое проявление нежности несколько обескуражило Алана. «Ты ничего не понимаешь в детской психологии, — сказал он сам себе. — Совершенно ничего. Только что, полминуты назад, эта девочка пищала от страха, а теперь спрашивает, можно ли ей погладить динозавра. Ведь, по логике вещей, ее должно колотить от ужаса, а она… Нет, ты ничего не смыслишь в детях. Кто-то другой, наверняка, разобрался бы в этом. Скажем, тот же Малколм, наверняка, все разложит по полочкам за десять секунд, но ты — нет. Кто угодно, только не ты».