Силу парламенту придавала взятая им на себя роль защитника народа от выколачивавших из него налоги откупщиков и провинциальных интендантов. Эта роль была для него тем естественнее, что властвование интендантов и финансистов означало утверждение чрезвычайных, административных методов управления, подрывавших значимость традиционного судейского аппарата; «враги народа» были и его врагами. Опора на народные симпатии позволяла радикальному крылу парламентской оппозиции предлагать меры, выходившие за рамки традиционного легализма. История Фронды дает целый ряд таких «идеологических прорывов».
Создание Палаты Святого Людовика с тех пор как было решено, не ограничиваясь защитой частных интересов судей, разрабатывать в ней проекты коренных государственных реформ, означало присвоение себе верховными судьями впервые в истории права законодательной инициативы — до тех пор они ограничивались рассмотрением актов, присланных им правительством. Правда, в принципе эти проекты подлежали утверждению регентшей, но в той ситуации у нее не было возможности заблокировать популярные реформы, тем более что начать повсеместное уголовное расследование деятельности интендантов парламент, пользуясь своей прерогативой верховного суда, готов был не спрашивая никакого разрешения. При составлении большой декларации 22 октября 1648 г. дело зашло уже дальше простой законодательной инициативы: парламент подготовил весь ее текст (правда, по поручению королевы) и настоял на том, чтобы правительство не делало к нему никаких поправок.
В ходе Фронды проявилось стремление Парижского парламента, несмотря на его уважение к правам провинциальных коллег, говорить непосредственно от имени всей Франции. Именно парламент поставил вопрос об отзыве интендантов не только из его округа, но из всех французских земель. Во время Парижской войны, в постановлении о союзе с Эксским парламентом, добивавшимся избавления от навязанного ему удвоения состава, была провозглашена новая доктрина: Парижский парламент является «источником и матрицей» других парламентов, а потому его утверждению подлежат все акты об изменениях в составе провинциальных верховных палат, сам же он может по праву именоваться Парламентом Франции.
Парламент не мог бы считать себя защитником народа, если бы не придавал особое значение вопросу о снижении тальи. Эта сфера интересов для него была новой: никогда до того верховные суды не вмешивались в важнейшую прерогативу монарха — возможность бесконтрольно, «по потребностям» устанавливать размеры основного прямого налога. Правда, пока речь как будто шла о временном вмешательстве, о регламентации бюджетных цифр 1648–1649 гг. Но правительство не могло быть уверено, что парламент не захочет продолжить эту практику. Очень уж упрямо он торговался о размерах скидки, доходя даже до пренебрежения элементарной политической корректностью: так, верифицировав королевскую декларацию с пунктом о снижении тальи, он счел возможным в публикуемом для общего сведения тексте акта верификации оговорить свое намерение просить королеву о еще большем снижении, дав понять народу, кто является его истинным благодетелем.
Важнейшей и беспрецедентной юридической новацией, призванной покончить с практикой административных арестов, стало «правило 24 часов»: ни один французский подданный не может быть задержан более чем на сутки, после чего он должен быть либо освобожден, либо после допроса передан регулярному судебному трибуналу. Принятие этого предложения, выдвинутого Палатой Святого Людовика, означало бы огромный шаг к утверждению современного принципа гарантии свободы личности, тем более что оно относилось ко всем французским подданным без различия сословной принадлежности, которые становились в этом отношении равными друг другу перед законом; при этом отвергалось право на существование чрезвычайных судов. Но это требование — реакция на одиозную практику режима Ришелье — было в части, касающейся полного запрета административных арестов, абсолютно неприемлемо для двора, и большинство парламента от него фактически отказалось, предпочтя получить дополнительные гарантии неприкосновенности специально для судейских оффисье.
И, наконец, никогда еще парламент не притязал в такой жесткой форме на то, чтобы определять состав правительства, как теперь, когда он выдвинул требование отставки и изгнания первого министра Мазарини, объявив его возмутителем общего спокойствия. Выдвижение этого требования (произошедшее далеко не сразу) означало политизацию и «персонализацию» конфликта и имело сложные последствия. Лозунг «Долой Мазарини!» позволил привлечь на сторону парламента многих недовольных министром аристократов, а это помогло укрепить оборону Парижа во время его осады; антиправительственные настроения парижан были подкреплены националистическими мотивами италофобии. Но в то же время этот лозунг отодвигал на задний план все другие требования и придавал позиции парламента в известном смысле конъюнктурный характер. Через год после Парижской войны, когда парламентарии вступили в союз с Мазарини против Конде, им пришлось забыть о своих обличениях кардинала, чтобы снова вспомнить о них еще через год, — все это не способствовало авторитету верховного суда.