Знакомство в XIII в. с политической теорией Аристотеля, принятой также католическими теологами, прежде всего Фомой Аквинским, привело к представлению о «смешанной монархии» (monarchie mixte) как об идеальной форме государственного устройства. Отношение великого философа античности к монархии было сложным: он считал ее и «первоначальным и самым божественным» из всех видов государственного строя, и в то же время, можно сказать, самым рискованным, поскольку отклонение от нее — тирания — было, безусловно, наихудшим из всех возможных отклонений (Политика, кн. IV, гл. II 2). Его интерес к поискам «прекрасно смешанного государственного устройства» (Там же, кн. IV, гл. VII 6) способствовал тому, что французские авторы стремились доказать: их государство является идеальным поскольку в нем гармонично смешаны черты монархии, аристократии и демократии, и это, естественно, ограничивает власть короля.
В начале XVI в. идея о превосходстве «смешанной монархии» была общепринятой. Ее сторонники могли опереться на авторитетное мнение Эразма Роттердамского: «Государь предпочтет, чтобы его монархия была умеренной, смягченной заимствованиями из аристократической и демократической форм правления, дабы не впасть в тиранию»[94].
В конце века официальная точка зрения католической церкви была высказана ведущим идеологом Контрреформации Роберто Беллармино: «Мы же, следуя за блаженным Фомой и другими католическими теологами, из трех простых форм правления, конечно, на первое место ставим монархию, хотя, учитывая испорченность человеческой природы, считаем более полезной для людей сего времени монархию, умеренную началами аристократии и демократии, чем простую монархию»[95].
В роли демократического начала естественней всего было представить выборные Генеральные Штаты, и в этой форме идея «смешанной монархии» получила большое распространение в годы Религиозных войн второй половины XVI в.[96]
Вместе с тем, политическая мысль Франции не оставила без внимания то усиление роли парламента, которое было следствием введения принципа несменяемости судей. Писавший в начале XVI в. Клод Сейссель считал, что превосходство французской монархии состоит в том, что она «не полностью абсолютная, но и не слишком ограниченная; она регулируется и сдерживается хорошими законами, ордонансами и кутюмами»[97]. Именно судейский аппарат является главной сдерживающей и контролирующей силой: «во Франции он обладает большим авторитетом, чем в любой другой стране, в частности потому, что парламенты были созданы специально для того, чтобы сдерживать королей, которые захотели бы пользоваться абсолютным могуществом»; авторитет судей тем выше, «что они несменяемы (perpetuelz), и короли не властны их уволить иначе как в случае должностного преступления»[98]. Ограниченная таким образом «абсолютная власть королей не становится меньшей, но тем более достойной, чем лучше она отрегулирована. И если бы она была более всеобъемлющей и абсолютной, она была бы хуже и несовершеннее: ведь и могущество Бога не считается меньшим от того, что Он не может грешить и творить зло»[99]. Примечательно, что Сейссель, в отличие от других авторов, не придает никакого значения Генеральным Штатам и вообще не считает нужным вводить в монархию демократическое начало: функцию необходимого контроля выполняют парламенты.
Современник Клода Сейсселя, великий итальянский мыслитель Никколо Макиавелли также считал Францию примером хорошо организованного государства с умеренным правлением, причем особую роль в поддержании разумного баланса сил отводил парламенту. В отличие от Сейсселя, он видел главное сдерживающее начало в аристократии: «Король Франции… окружен многочисленной родовой знатью, признанной и любимой своими подданными и, сверх того, наделенной привилегиями, на которые король не может безнаказанно покуситься»[100]. Парламент же укрепляет власть короля: относительная самостоятельность судей дает монарху возможность политического лавирования. Верховный суд и держит знать в узде, и в то же время защищает ее от народа. «Устроитель этой монархии (Людовик XI — В.М.) не стал вменять это в обязанность королю, чтобы знать не могла обвинить его в потворстве народу, а народ — в покровительстве знати, и создал третейское учреждение, которое, не вмешивая короля, обуздывает сильных и поощряет слабых»[101].
Истинным основателем политической теории абсолютизма следует считать Жана Бодена (1530–1596), автора знаменитого и многократно переиздававшегося трактата «О государстве» (1576). «До той революции, которую произвело определение Боденом законодательного суверенитета, политическая культура абсолютной монархии не могла полностью осознать законность своих действий», — полагают современные французские исследователи Ф. Козандей и Р. Десимон[102]. Труд Бодена создавался в обстановке сложной идеологической борьбы, и его главной теоретической задачей была полемика даже не с крайними оппонентами — «монархомахами», провозглашавшими, что весь суверенитет в государстве должен принадлежать «народу» (в элитарном понимании этого термина) — а именно со сторонниками теории «смешанной монархии», означавшей разделение суверенитета (основополагающее понятие, введенное Боденом) между несколькими «силовыми центрами». «Некоторые, — писал Боден, — утверждали и печатали, что французское государство (Estât)… состоит из трех государств (républiques): Парижский парламент как бы представляет аристократию, три сословия (Генеральные Штаты — В.М.) — демократию, а король — королевское государство (Estât Royal). Это мнение не только абсурдно, но и преступно. Ибо является оскорблением величества считать, что подданные способны быть компаньонами суверенного государя»[103]. Стремясь опровергнуть это «преступное» мнение, Боден вступает в спор с самим Аристотелем, детально разбирает приведенные им примеры «смешанных правлений» и приходит к выводу, что таковых никогда не существовало: в каждом случае речь шла о вариациях одной из трех основных форм правления. Значит, суверенитет всегда един и во французской монархии он должен всецело принадлежать королю; нужно исходить из этого основного тезиса и не пытаться совершенствовать монархическое государство аристократическими или демократическими заимствованиями.
94