В то время когда французские историки разных направлений решительно осуждали Фронду, мнение о ней иностранных авторов могло быть более позитивным. Немецкий историк Карл Федерн усматривал во Фронде движение аналогичное развернувшейся в Англии борьбе против абсолютизма, за «конституцию нового времени» (хотя отличие было в том, что во Франции народ еще не был настроен революционно)[33]. Американский историк П.Р. Дулин попытался (далеко не без натяжек) реконструировать особую идеологию парламентской Фронды, противостоявшую идеологии абсолютизма. Он пришел к убеждению, что Фронда «была основана на конституционной теории, согласно которой воля короля еще не является законом»[34], что власть во Франции, по мнению оппозиции, должна была быть разделена между королем, верховными палатами и принцами[35]. Такая постановка вопроса сделала актуальной проблему состояния «конституционной теории» во Франции середины XVII в.
Вышедшая в 1948 г. книга Б.Ф. Поршнева[36], вскоре получившая Сталинскую премию, претендовала на то, чтобы дать марксистскую трактовку Фронды; благодаря переводам сначала на немецкий язык (в ГДР в 1954 г.), а в 1963 г. на французский язык она стала широко известной в мировой исторической науке[37]. Исходным положением Поршнева была абсолютизация фактора классовой борьбы как демиурга истории. Картина выглядит предельно и принципиально упрощенной: «Друг другу противостояли две мощные материальные силы: сила сопротивления многомиллионных народных масс эксплуатации и сила, подавляющая это сопротивление. Все прочее не было материальной общественной силой…»[38]. Сама возможность побочной политической борьбы (со стороны аристократов, парламентов и т. п.) определялась наличием народных движений. Фронда возникает на их гребне: лава народного возмущения «клокотала повсеместно и непрерывно, и все более грозно по мере приближения ко времени Фронды»[39].
Все же автор чувствует, что двух актеров для такой сложной пьесы как Фронда недостаточно — он ведь считает ее не просто народным восстанием, но неудавшейся буржуазной революцией, а это значит, что надо определить место буржуазии в революции, которой она, в принципе, хотя бы вначале должна была руководить. Единственным реальным кандидатом на роль гегемона на первом этапе «революции» («Парламентская Фронда»), пока руководство антиправительственным движением не перешло в руки оппозиционной аристократии («Фронда Принцев»), был Парижский парламент и другие верховные палаты, т. е. сплошь одворянившаяся элита судейского аппарата. Прямо отнести это «дворянство мантии» к верхушке буржуазии, как это делали, опираясь на факты генеалогии и презрительные суждения аристократов, многие французские историки (например, уже упоминавшийся Ш. Норман), — такое решение для Поршнева было исключено: ведь тогда получалось бы, что государственный аппарат абсолютной монархии задолго до революции уже находился в руках буржуазии, а это противоречило теории формаций. Поэтому он старательно оговаривает: «Каждый буржуа, в той мере, в какой он превращался в чиновника… переставал быть носителем производственных отношений капитализма, он переходил в состав другого класса, живущего феодальной рентой…»[40], Казалось бы ясно: парламентарии — фракция класса феодалов. Но как тогда быть с идеей буржуазной революции? Как быть с выигрышной темой разоблачения предательской роли буржуазии? И вот автор, помня о своей концепции, постоянно — но уже не в теоретических рассуждениях, а по ходу рассказа, к слову, — говорит о судейских магистратах как о «привилегированной верхушке французской буржуазии XVII века», «руководящих слоях буржуазии»[41]. Читатель так и остается с этим противоречием. Третьего не было дано — государственному аппарату не полагалось иметь собственные интересы, он непременно должен был обслуживать господствующий класс.
Крайне преувеличивая, даже по сравнению с Дулином, радикализм программы Парижского парламента, Б.Ф. Поршнев в своей последующей монографии 1970 г. объявляет «общепринятой» среди парламентариев концепцию, согласно которой парламент «обладает сюзеренитетом наряду с королем, является второй властью, может ограничивать и даже сменять королей»[42]. (Фраза внутренне противоречивая: сменяемый король, очевидно, вообще не обладает сюзеренитетом, а сменяющая его «вторая власть» фактически является первой.)
33
37
О спорах в СССР вокруг концепции Б.Ф. Поршнева см.:
42