Вижу, худо мое дело. Сдернул я с плеча ружье да и хотел огреть хорошенько разбойника прикладом. А он так меня и ждал! «Ого-го!» — победно прокричал гусак и, замахав метровыми крыльями, полетел за огороды.
Остался я посреди улицы растрепанный, растерянный. Смотреть на себя стыдно. Из открытых окон слышался смех. Смеялись все — и взрослые, и дети…
А вечером, за чаем, Степан Захарович, Мишкин отец, усадив меня где помягче, говорил с плохо скрытой ухмылкой:
— Таким страшилищем и живет Данила в деревне. Совсем отбился от рук, чтоб ему ни дна ни покрышки… Ни женщинам, ни ребятишкам проходу от него нет. Скотина — и та боится. Председатель давно велит отрубить ему башку да сдать в колхозную столовку, так ведь никто и не берется!
Так и живет… А ты пей, пей чай-то!
Рома-Медведко
Дом наш стоял на высоком месте, всеми четырьмя окнами в Урал, то есть в горы. Сразу за окнами дыбился частый, похожий на сухостойный ельник тын, он маленько мешал смотреть, но я и так знал, что за ним, и угадывал, где начинался спуск к речке и узкую тропинку, по которой ходили за водой женщины. Дальше, за речкой, ровной улочкой стояли черные от старости дома со сплошными тесовыми крышами, закрывающими все хозяйские надстройки и даже дворы, а еще дальше — горы. Горы, полные лучезарного света и манящих тайн, поднимались овальными вершинами до самых облаков. Особенно хороши они были зимой, покрытые снегом: в солнечный день излучали столько радостного блеска, что казались голубыми и сплошь усыпанными дорогими камнями, точно звездами небо.
Смотрел я на эти голубые горы и думал, будто от них исходит вся жизнь. И на это мое представление были свои мотивы. Я видел, что на них всегда больше света, оттуда летом носили ягоды и грибы, с той стороны весной прилетали птицы, а главное, в ту сторону, в горы, уходил с ружьем заречный охотник, по прозвищу Рома-Медведко.
Неизвестно, кто и когда окрестил Рому Медведком, но только кличка эта ему удивительно подходила. Он был высоченного роста, грузный, медлительный, зимой и летом носил бурый залатанный полушубок. Такому великану, да еще мрачному и нелюдимому, как нельзя лучше шли его черная цыганская борода и предлинные, как у Бармалея, усы.
Трудно объяснить, чем пленил меня этот человек, но стоило мне завидеть его с ружьем, тесно становилось в доме, и я провожал охотника взором, пока не терялась в пихтарнике его увалистая фигура.
Сперва я побаивался Рому и старался не показываться ему на глаза. Но один случай развеял мои опасения. Как-то вечером я брел через дальний овин к дому. Широкая заря оранжевым морем растеклась по всему горизонту. В эти минуты особенно красивы были наши голубые горы: оплавленные закатом, медленно притухая, они все время меняли цвета, очертания, и на них нельзя было наглядеться.
Вдруг я увидел Рому. Он сидел на высоком камне и смотрел на зарю. Сидел без шапки, в расстегнутом полушубке. Боязно было с ним оставаться, но что-то остановило меня, я присел поблизости на другой камень, и мы молча просидели до потемок. Когда угасли последние краски заката, Рома шумно поднялся и сказал:
— Красота!
Тогда, в годы моего детства, где-то далеко гремела война. Жили трудно. Нечего было есть, нечего было носить. И то ли от того, что я часто отсиживался дома, то ли от безотчетной, всегда томившей меня тоски по красоте наших гор, Рома в моих глазах постепенно становился не только охотником, но и каким-то особым человеком, к которому я уже испытывал благоговейное чувство. С какой завистью я, бывало, смотрел ему вслед, когда он, обряженный по всем правилам, уходил в горы! Мне думалось, что он самый счастливый, самый сильный на земле и, наверно, потому такой замкнутый: ни с кем не хочет разделить своего счастья. Рома уходил, а я еще долго сидел у окна, мысленно шагая с ним рядом и десятки раз переживая одни и те же события — ночные костры, охоту…
Однажды я отыскал в чулане старые отцовские сапоги, обулся и поспешил к Роме-Медведку. «Будь, что будет, — отчаянно думал я, — а попрошусь в горы!»
Набирала силу весна, солнце уже подолгу стояло в небе, и воздух был так обильно насыщен всякими запахами, что от него кружило голову, и все во мне бродило, как на дрожжах.