«У меня была бы очаровательная подруга в тюрьме! — подумал Фабрицио. — Какая глубина мысли начертана на ее челе!.. Она рождена для большой любви».
Подошел вахмистр и спросил властным тоном:
— Которая из дам Клелия Конти?
— Я, — ответила девушка.
— А я — генерал Фабио Конти, — воскликнул важный старик. — Я камергер его высочества принца Пармского. Я считаю просто недопустимым, чтобы с человеком моего звания обращались словно с каким-нибудь вором.
— Позавчера, когда вы садились в лодку на пристани в Комо, вы послали к черту инспектора полиции за то, что он потребовал у вас паспорт. А сегодня он вас пошлет прогуляться под конвоем.
— Мы тогда уже отплыли от берега, я спешил, потому что надвигалась гроза. Какой-то человек в штатском крикнул мне с пристани, чтобы я вернулся, я ему назвал себя, и мы поплыли дальше.
— А нынче утром вы убежали из Комо.
— Люди моего звания не берут паспортов, когда едут из Милана посмотреть на озеро. Сегодня утром в Комо мне сказали, что на заставе меня арестуют. Я вышел из города пешком вместе с дочерью, надеясь встретить на дороге какой-нибудь экипаж, который довезет меня до Милана, а там я немедленно подам жалобу генерал-губернатору провинции.
У вахмистра, видимо, гора с плеч свалилась.
— Ну, генерал, вы арестованы, и я отвезу вас в Милан. А вы кто такой? — спросил он Фабрицио.
— Мой сын, — ответила графиня. — Асканьо, сын дивизионного генерала Пьетранера.
— Без паспорта, графиня? — спросил вахмистр, сразу смягчившись.
— Он так молод, что еще не брал паспорта. Он никогда не путешествует один, а только со мной.
Во время этого допроса генерал пререкался с жандармами, выказывая все более и более оскорбленное достоинство.
— Что столько слов тратить? — сказал один из жандармов. — Вы арестованы. И баста.
— Скажите еще спасибо, — заметил вахмистр, — что мы разрешаем вам нанять у какого-нибудь крестьянина лошадь, а то, несмотря на пыль и жару и на ваше камергерское звание, пришлось бы вам шагать пешком, а мы ехали бы по бокам у вас на лошадках.
Генерал начал браниться.
— Эй, замолчи лучше! — оборвал его жандарм. — Где твой генеральский мундир? Этак всякий проходимец может генералом назваться.
Генерал совсем вышел из себя. А в коляске тем временем дела шли превосходно.
Графиня уже распоряжалась жандармами, словно своими слугами. Она дала экю одному из них и послала его в таверну, видневшуюся в двухстах шагах, велев принести оттуда вина и, главное, холодной воды. Улучив минутку, она успокоила Фабрицио, который упорно хотел удрать в лес, покрывавший холм. «У меня хорошие пистолеты», — говорил он. От разгневанного генерала графиня добилась, чтобы он разрешил дочери сесть в коляску. По этому поводу генерал, любивший поговорить о себе и своей родне, сообщил дамам, что его дочери исполнилось только двенадцать лет, ибо она родилась 27 октября 1803 года, но она такая умница, что все дают ей четырнадцать и даже пятнадцать лет.
«Какой ограниченный человек!» — говорили глаза графини и маркизы. Благодаря графине все уладилось после переговоров, тянувшихся целый час. У одного из жандармов вдруг оказалось какое-то дело в соседней деревне, когда графиня сказала ему: «Получите десять франков», — и он уступил свою лошадь генералу Конти.
Вахмистр уехал с генералом, а все остальные жандармы расположились под деревом в компании четырех большущих бутылей, оплетенных соломой, которые принес с помощью крестьянина жандарм, посланный в таверну. Надутый камергер разрешил Клелии Конти занять место в коляске любезных дам, чтобы возвратиться в Милан, а «сына» храброго генерала Пьетранера блюстители порядка и не подумали арестовать. После первых минут пути, посвященных обмену учтивыми словами и обсуждению нежданного происшествия, Клелия Конти заметила, что графиня, такая красавица, смотрит на Фабрицио странным, восторженным взглядом, — разумеется, она не мать ему, Особенно же пробудили в ней любопытство неоднократные намеки на какой-то героический, отважный и в высшей степени опасный поступок, который он недавно совершил; но при всем своем уме Клелия не могла угадать, о чем шла речь.
Она с удивлением рассматривала юного героя, и ей казалось, что его глаза еще горят огнем недавних подвигов. А он был несколько смущен необыкновенной красотой этой двенадцатилетней девочки, красневшей от его восхищенных взглядов.
Не доезжая одного лье до Милана, Фабрицио сказал, что хочет навестить своего дядю, и простился с дамами.
— Если я выпутаюсь из этой истории, — сказал он Клелии, — я приеду в Парму полюбоваться прекрасными картинами в ее галереях. Удостойте запомнить мое имя: Фабрицио дель Донго.