— Ausweis![9] — рявкнул немец.
Мужчина уже держал в руке приготовленный документ. Он протянул его и ждал, всматриваясь в опухшее от крика лицо жандарма.
— Warum arbeiten Sie nicht, was?.[10]
— Ich… ich…[11] — мужчина, жестикулируя и подыскивая нужные слова, старался объяснить свое присутствие в поезде.
Немец нетерпеливо махнул рукой.
— Weiter, weiter…[12] там машина, — показал он на грузовики.
И прежде чем мужчина сумел что-нибудь сказать, сильный удар прикладом автомата отбросил его за станционное здание.
Богусь, засунув руки в карманы, стоял перед жандармом. Высокий, плечистый немец казался великаном по сравнению с этим щуплым, маленьким мальчишкой со светлыми волосами.
Немец внимательно посмотрел на Богуся. Ему не понравилось, что парнишка нахально смотрит ему в глаза, держа к тому же обе руки в карманах. В этом было не только пренебрежение. Жандарм нес службу в Польше достаточно долго, чтобы знать, что такие руки могут и убивать.
— Вынь руки из карманов!
Не спуская глаз с мальчишки, он потянулся за пистолетом. Богусь заметил его страх. Его распирала радость. Немец боится его голой, покалеченной руки!
Богусь осторожно и медленно вынул обе руки. Взгляд немца упал на его правую руку. Лицо перекосилось в бешеном гневе.
— Бандит! Бандит! — показывал он дулом пистолета на обезображенную кисть руки.
Богусь поднес ладонь ближе и посмотрел на нее так, будто только теперь заметил, что на ней недостает четырех пальцев.
— Нет, — возразил он. — Бомба, немецкая бомба.
Лицо жандарма расцвело в широкой улыбке. Он спрятал пистолет. Сейчас он производил впечатление человека, которому доставили несказанное удовольствие. Он еще раз внимательно посмотрел на руку парня и громко рассмеялся.
— Да, да, немецкая бомба, — подтвердил он с радостью. Как будто именно здесь, на руке Богуся, обнаружил он еще один след победоносного марша.
Жандарм похлопал Богуся по спине и великодушно направил его в сторону той группы, которая, судя по всему, должна была продолжить путешествие.
Впереди, сразу за окутанным клубами пара паровозом, стоял багажный вагон. Немцам не пришло в голову его проверить. Богусь смотрел в сторону жандарма и улыбался.
«То, что у тебя есть оружие, — думал он, — еще не значит, что ты сильнее».
В тот же день Богусь постучал в знакомую квартиру в Варшаве.
Ему даже не понадобилось называть пароль. Его знали там уже хорошо. Привезенный ящик он поставил в комнате и пошел на кухню. Через минуту вышел пожилой мужчина в очках. Увидев его, Богусь поднялся с места.
— Молодец, — сказал ему человек в очках, — ты даже не знаешь, какой клад ты нам привез.
— Знаю, — прошептал Богусь.
— Знаешь? — удивился мужчина в очках. — Тем лучше, — засмеялся он весело. — А теперь отдохни, потому что завтра тебя ждет новый приказ.
— Там, откуда приехал?
— Да, именно там.
Парень на минуту задумался. «Если сегодня уже была одна проверка, то, наверно, второй не будет. Кроме того — ближе к лесу…»
— Товарищ…
Человек в очках остановился у дверей в комнату.
— Ты что-то хотел?
— А нельзя ли сегодня?..
И снова веркшуц
Здзих стрелой влетел в дом. Вскочил в комнату, бросил шапку и пиджак на постель и прошел на кухню.
— Отец дома?
Мать внимательно посмотрела на него:
— Отец в хлевике. А тебя что укусило?
Он не ответил и выбежал во двор. Отец действительно был занят каким-то непонятным делом в сарае, называемом хлевиком. Появление сына застало его врасплох.
— А, это ты? Ворвался, как сумасшедший, испугал меня.
Здзих внимательно осмотрелся. Отец устал от работы, хотя результатов его труда не было заметно.
— Отец, ты что тут делаешь?
— Не видно? Тем лучше, — произнес он довольно и повел глазами вокруг.
Здзих проследил за взглядом отца. Только теперь он заметил, что одна из досок прибита новым гвоздем.
— Мелина?[13]
— Для всего может пригодиться. Никогда не известно заранее. — Он достал коробку с табаком и стал скручивать цигарку. — А ты чего так… Стряслось что?
— Тато! Петрушку освободили! — В голосе Здзиха звучала нескрываемая радость.
Отец наморщил лоб, кивнул головой и ничего не ответил. Здзих был разочарован таким равнодушием.
Мариан закурил самокрутку, похлопал сына по плечу и молча направился к выходу.
— Ну пошли…
«Слишком много сам пережил», — объяснил себе Здзих странную реакцию отца на такое радостное известие. В сущности, Быстрый за свою жизнь имел уже не раз возможность познать, что означает невинное выражение «лишение свободы». Последний раз его арестовали 10 ноября 1939 года, то есть меньше чем через два месяца после прихода немцев в Островец. В радомской тюрьме он просидел до 10 февраля 1940 года как один из заложников. Было это время неспокойное, время, отмеряемое топотом подкованных жандармских сапог, долетающим из-за окна. В такие моменты слух обострялся — приобретал необычайную способность улавливать каждое изменение в ритме вражеских шагов; можно было предвидеть ту секунду, когда в двери раздастся бешеный стук. Можно было к этому привыкнуть, стать равнодушным. Но это не уменьшало настороженности, помогало в решающий момент сохранить спокойствие, равновесие, выдержку, позволяло смело смотреть в подозрительные глаза гитлеровца.
В доме пахло свежим хлебом. Мать Здзиха закончила ежедневную выпечку. Надо было как-то оправдать непрерывное движение в их доме. Маленькая пекарня могла быть прекрасным предлогом для частых приходов различных людей и маскировала истинную цель этих визитов. Запах свежего хлеба отбивал нюх у шпиков и жандармов.
А движение здесь действительно было необычное. Съезжались разные люди из Варшавы, Радома, Кельце.
— Знаешь, Тетка, что? — пошутил как-то один из гостей. — Повесила бы вывеску: «Клуб и ночлежный дом аловцев»,[14] так было бы легче найти…
Теткой называли мать Здзиха. Она шла навстречу всем, не глядя на возраст и предлагаемую плату. От свежего хлеба исходил родной запах, и все чувствовали себя как дома, хотя дом этот надо охранять. Не раз, стоя возле него ночью и вглядываясь в темень, прислушиваясь к шорохам, Тетка охотно несла службу часового. А неожиданности случались часто. Как плохие, так и хорошие.
Недалеко от их дома проживал баншуц (охранник на железной дороге), местный фольксдойче.[15] Люди отворачивались от него, когда он проходил по улице. Ни славы, ни почета он городу не приносил. Быстрый косо посматривал на него, словно хотел разобраться, чем тот дышит. Но каждый человек — загадка.
Однажды баншуц пришел к ним домой. Наверное, за хлебом. Мариан подозрительно смотрел на него, готовый хватить его чем попадя. А тот между тем заговорщически подмигнул ему, вызывая во двор. Быстрый вышел с ним.
— Пан Мариан, — начал тот, не глядя собеседнику в глаза. — Понимаешь, какое дело, пан. Завтра у меня день рождения.
«Видал, каков! — подумал Быстрый. — Подарка ждешь?»
— У меня будет много гостей, — продолжал между тем баншуц. — К вам часто столько людей приходит… мои гости могут заинтересоваться, так что вы лучше поимейте это в виду, — закончил он почти шепотом.
«Вот теперь и ломай голову, — размышлял после этого разговора Мариан. — Провокатор или не провокатор? Поблагодарить его за предостережение — значит подтвердить правильность его наблюдений. Не поблагодарить? Можно. Но если этот тип и в самом деле не скотина, то в другой раз может и не предупредить».
Что толкнуло баншуца именно так поступить? Уважение к соседу или гадкая, хитрая гарантия на будущее?
Здзих вошел за отцом в комнату и сел на постель. Быстрый крутился еще некоторое время, ходил, заглядывал в окно.
13
Так называлась конспиративная квартира, укрытие для польских партизан в годы борьбы с гитлеровцами. —
15
Фольксдойче — местный житель немецкого происхождения, который во время оккупации, главным образом в целях собственной выгоды, заявлял о своей принадлежности к немецкому народу. В Силезии и Померании гитлеровцы принуждали подписывать так называемые фолькслисты также местных жителей — поляков. —