Это Ивана и тревожило и умиляло. Умиляло — оттого, что Мозгун, видно, не хотел бередить его ран; а тревожило молчанье его: думалось, что Мозгун обдумывал дело, считая его очень важным. Честь бригады ведь затронута, как же это Мозгуну снести?!
В перерыв, когда бригада расселась на фермах покурить, к Мозгуну подошел Вандервельде. Он сказал громко, возбужденно:
— Волнует и кровь мою тревожит одна, Гриша милый, задача. Вот соревнуемся мы с бригадой Сорокина и на буксире ее за собой ведем, вот премию получили, и нет у нас прогулов, подписались мы на заем «Пятилетка в четыре года» по восьмидесяти рублей с носу, изрядная циферь, выделили мы на хозяйственную работу кой кого из своей шатии, закрепились мы до конца строительства и выполняем планы. Похвально! Три десятка нас, молодцов, и есть такие — быка крепче. Выбросили мы из бригады лодырей и рвачей, прогульщиков и нытиков, но гнильца в бригаде у нас осталась, Гриша. Так не я один мекаю. Так лучшая наша братва мекает и по углам шепчется. Но я человек прямой.
— А кто же кривые? — перебил его Мозгун.
— Есть и кривые, — ответил Вандервельде и вдруг крикнул: — Ребятки, кто той мысли, что кривые завелись у нас в бригаде, высунь руку.
Десятки рук поднялись дружно, как частокол. Мозгун увидел, что Неустроев тоже с ними.
— Ты ихний вождь?
— Выразитель мнения, — перебил Неустроев. — Чтобы последовательным быть, надо очищаться безбоязненно. Вандервельде прав, несомненно. Вот что я думаю, а что сверх того, то от лукавого.
— А ты что думаешь? — спросил Мозгун Ивана среди всеобщей тишины.
— Я думаю, что от дерьма надо подальше, чтобы не замараться.
— Так ты что же с нами треплешься? — крикнул Вандервельде. — Давно тебе от нас путь-дорога. Мы народ занятый, некогда балясы точить.
— Я тебе на это вот что скажу, про твою занятость. Собака собаку в гости звала. «Нет, нельзя, недосуг». — «А что?» — «Да завтра хозяин за сеном едет, так надо наперед забегать да лаять».
— Убирайся от нас, пророк! — завизжал Вандервельде.
— Уйду, — ответил Иван угрюмо. — Эх, не рожи у вас, — кожа как еловая кора, ни совести, ни, чести. А тоже — читаете Ленина! Диву на вас даешься.
— А в чем диво? — закричали из партии Неустроева. — Глядите-ка, как язык развязался. В чем диво, — кричали, окружив его, — воровкин муж?
Иван плюнул на землю и раздумчиво сказал тверже:
— Вышли вам совершенные годы, пора бы вам всем жениться да дело свое знать, а вы, как нищие, скитаетесь туда-сюда, болтаетесь, мотаетесь и только выглядываете и вынюхиваете, как бы человека обидеть и на евонной спине к начальству ближе подъехать.
— Ого, здорово! А говорили про него — чурбан.
— Вот возьмите его, — продолжал Иван, указывая на Костыку, — речь у него московска, походка господска. Бородка Минина, а совесть глиняна.
Мозгун улыбнулся, кое-кто хихикнул.
— Катай дальше! — чей-то голос подбодрил Ивана.
— Кто наскочит, тот и в почете, кто краснобай, тот и в переднем углу, кто прислужник, тому и дело в руки.
— Это прямо открытая реакционность, — возмутился Костька. — Прекрати, Гриша, эту вакханалию!
— Травлю, ты хочешь сказать? Травлю выведенного из терпенья человека, травлю неграмотного крестьянина?
Голос Мозгуна звенел нескрываемой обидой. Стало тихо. Шептались у колонн. Кто-то вымолвил робко:
— Подработать вопросец надо. Или голоснуть.
Но все как-то впали в раздумье и пошли по местам. Многие заговорили, что Мозгун «что-то знает», другие решили: это «очередное его великодушие». Раздавались такие голоса: прельстился силищей Ивана. Бригада стала раскалываться.
Вскоре выяснилось, что часть бригады изъявляет охоту совместно работать под началом только Костьки. Мозгун не перечил им. Костька стал теперь вроде помощника бригадира. Иван остался в группе Гриши. Группа Неустроева считала его «разложенцем». И много от них слышал Иван других нехороших слов.
Как-то он спросил Мозгуна:
— Когда судить меня будете и выяснять мою биографию крестьянской жизни?
Мозгун, точно впервые это вспомнив, ответил:
— Вот с делами управимся.
Но прошло и после того немало дней. И об Иване как будто стали забывать.
В июле начали работать ударники на соцгороде. Иван стал каменщиком.
Глава X
«ПОВОРАЧИВАЙ ОГЛОБЛИ»
Как-то в сумерки возвращался Иван с работы. Отвозили рабочих на хоздвор теперь поездом. Он ухватился за поручни вагона накрепко и все-таки одной лишь ногой попал на ступеньку. Как и всегда, вагоны были набиты народом до отказа. Торчали люди на буферах, заполнили все проходы и выходы. Уже успели закурить, полз ленивый дымок по лицам, кудрявился в деревенских бородах. Поезд двинулся и потащил висящих людей, на ходу опять стали вскакивать запоздавшие.
Шустрая работница прищемила Ивану ногу, навалившись на него всей тяжестью дородного тела, да еще вцепилась в рукав рубахи и прилипла так.
— Проходи давай, — сказал Иван, не оборачиваясь, — я тебе не вешалка.
Он протолкнул ее между собою и другими в кольцо молодых парней, но там застопорилось.
— Держи её при себе, пухлявую, — вымолвил один Ивану, — в тесноте с бабой за милую душу.
— Больно жирно нам будет, — ответил Иван. — Аль своя-то в деревне осталась?
— То-то дело, свет. Вот ба разговеться.
— Разговеешься со своей бабой, — вскрикнула работница, в ход пуская локти. — Давай дорогу, баламут!
Иван, вздрогнув, обернулся от неожиданности и увидел Анфису. Ему сразу стало жарко. Моментально отвернувшись, стал он прислушиваться к ударам своего сердца. Она выглядела пышнее и дерзостнее, чем когда-либо, — бес-баба.
Анфиса пролезла все-таки в глубь вагонной площадки. Иван только углом глаза мог видеть теперь ее клетчатую косынку.
«Обормоты! — вскипел Иван мысленно на соседей. — И что за привычка — бабу никак не могут встретить без пакостных слов!»
Соленые слова продолжали разливаться вокруг. Иван нетерпеливо ожидал остановки на адмцентре. Тут ссаживалась половина людей. Надо было Ивану сойти, чтобы дать дорогу выходящим. И он спрыгнул, постаравшись запомнить номер вагона. Но поезд дернул вперед, потом подался обратно, и так несколько раз. Рабочих вышло так много, что они завертели Ивана и он потерял свой вагон. Опасаясь, что Анфиса может тут вылезть, он побежал к адмцентру, заглядывая каждой в лицо. Нет, не нашел ее. Поезд тут ходил без расписаний, стоял сколько ему вздумается. Иван в ожидании отправления сел на скамейку, щупая глазами проходящих.
Вскоре стало совсем тихо. Сумерки сгустились пуще. Рабочие выглядывали в окна вагонов. Глядели за реку на синеющий лесок. Ребятишки впереди паровоза укладывали медные пятаки на рельсы, чтобы узнать, насколько расплющится монета, когда поезд проедет, и спорили, кто дальше уйдет по одному рельсу. Некоторые продавали ирис, громко предлагали почистить сапоги, торговали холодным квасом.
— Чистим, блистим, лакируем, по карманам не воруем, — вскрикнул перед Иваном мальчуган.
Иван молча поджал под себя ногу. Тогда тот вынул бутылку с квасом из-под подола рубахи и предложил:
— Пей. Одна копейка! — Он в грязном стакане поднес квас Ивану.
Иван не обратил на это внимания.
— Копейка, одна копейка!
— Постой, ты кто? — очнулся Иван.
— Я — Ванька.
— Да где твой отец работает?
— У меня отца нет, я теткин сын. А она работает на соцгороде.
— Да это она, что ль, заставляет тебя торговать?
— Катись ты, я сам большой! — сказал мальчик и отошел прочь.
— Штрафовать бы люто взрослых, чьи мальчугашки шалыганами без дела бродят! — закричал он сердито. — Сколь их здесь скопилось, страх!
— Уследи вот за ними, попробуй, — сказал рабочий, сидящий рядом. — И ведь сколько приставлено к ним народу! И комсомольцы, и пионерия, и учительство.
— Видно, чертов народец — все эти наставники и учителя, — ответил Иван, — в самой середине завода развели безнадзорство. Безобразие! Иностранная публика поглядит да скажет: у вас-де приложить рук не к чему.