- Что, - спрашиваю, - прожектора вылупил?
Он как засмущается - что мой Старикашка. Покраснел, глазки потупил, и так это бочком ко мне приближается. И куда это меня занесло, что молодежь здесь такая хлипкая. У нас бы мне сразу по хлебалу за такие слова заехали.
- Вы извините, дедуля, - говорит он и бросает мне в фурагу горсть медяков, - что мало. Студент я. Но на обед в нашей столовке вам хватит...
Тут он окончательно конфузится и хиляет дальше. А я сижу обалдело и слова не вымолвлю. Как пришиб меня кто-то. До деда я вроде бы еще не дорос, а милостыню мне вообще в первый раз подавали. Попробуй у нас сесть на улицу и просить милостыню - считай, что ты кандидат номер один на обед мальчикам-каннибаль-чикам. Пока я оклемался, студента и след простыл.
Не стал я ерепениться, да материться, а взял медяки и пересчитал. Тридцать семь копеек. Батюшки светы, и куда ж меня занесло, если за эти гроши можно в столовой пообедать?
И тут на столбе зачихал, заперхал репродуктор.
- Московское время: пятнад... ...сов. Передает ...едние извес... Сегод... ...дцать ...сентября тыс... шестьдесят пер......ода. Тружен... Ставрополья рапорто... о досроч... урож... в закрома Род...
"Вах!!! - взвился я. - Вот он мой Клондайк, Палестина моя, почище форта Нокс!" Был я здесь уже раз, в мечте моей золотой!
Я чуть не бросился бегом через кусты в первый попавшийся магазин, но вовремя взял себя в руки. Нельзя повторять свой первый визит сюда, когда я в гастрономе попытался расплатиться за колбасу российской тысячерублевкой. Еле ушел - квартала два за мной чесал мент в синей шинели и верещал свистком, как недорезанный.
Трясущимися от нетерпения руками я перебрал все мелкие купюры, которые достались от хмыря. Эсэсэсэровских набралось шестьсот тридцать две. Для того и требовал их с хмыря, в светлой своей надежде. Живем, парниша!
И вот только тогда я и рванул в город.
Ребята, вы видели витрину гастронома шестьдесят первого года? Унылая, безвкусно оформленная, пыльная... Да? Да! Но в ней стояли двухметровые пирамиды банок сгущенного молока!
А в гастрономе пусто. Я имею в виду людей. Раз, два и - пшик! Зато на прилавках, на витринах за прилавками... Глаза разбегаются.
Стал я в очередь в колбасный отдел. Вторым. Бабка впереди.
- Сто пятьдесят одесской мне, - просит бабка.
Продавщица режет, взвешивает.
- Сто семьдесят, - говорит продавщица.
- Много, дочка, - возражает старуха.
Продавщица отрезает от колбасы, оказывается меньше. Кладет довесок.
- Нет, дочка, ты мне от этого куска довесок не клади, - привередничает старуха. - Вот от этого. Продавщица молча соглашается. Я медленно закипаю.
- И семьдесят масла.
- Какого: вологодского, шоколадного? - переспрашивает продавщица.
- Вологодского.
Взвешивает. Семьдесят граммов! Ели-пали, они что, с ума здесь посходили по семьдесят граммов брать?!
Тут бабка заспорила, что ее обсчитали на две копейки, и я не выдержал.
- На, бабуля, - сунул ей червонец, - и катись отсюда. Очередь не задерживай!
Бабуля как с цепи сорвалась. Мол, не нужны ей чужие червонцы, а за свои кровные две копейки, потом зятя заработанные, она насмерть стоять будет. Потому, как не потерпит она, чтобы ее, советского человека, обвешивали и обсчитывали. Не затем революцию делали! А если всякие проходимцы, вроде меня, будут вмешиваться и червонцы свои грязные совать, то она и до народного контроля дойдет и милицию вызовет.
В общем, потух я, вспомнив мента, который за мной чесал в прошлое посещение социалистического рая, и убрал свою десятку. А продавщица стала перевешивать, весы регулировать, да бумагу для равновеса перекладывать.
И права ведь бабка оказалась! Обманула таки ее продавщица. На копейку, стерва!
Забрала бабка копейку и, негодуя на весь магазин, пошла писать в книгу жалоб. Продавщица вся красная, в слезах, бросилась за ней, уговаривать ее, да где там!
Я чуть не взвился - а кто меня обслуживать будет? - как за прилавок становится другая продавщица и спрашивает:
- Что вам?
Перевожу дух и говорю так это вежливенько:
- Пять - московской летней и две - охотничьих, сосисок.
- Пять чего? - переспрашивает она, и глаза ее округляются. - Килограммов?
- Нет, - отвечаю, - палок. А сосисок - две связки. Тут продавщица роняет нож.
- Вы серьезно?! - с каким-то непонятным страхом спрашивает она.
"Уж не по талонам ли здесь?" - мелькает мысль, но я ее отгоняю.
- Куда уж... - нагло бурчу я и взгромождаю на прилавок, рюкзак. Чувствую, как внимание продавцов других отделов переключается с бабки на меня.
Дрожащими руками продавщица начинает обрезать с палок колбасы веревки и хвосты.
- Да не дергайся, - успокаиваю ее, - вешай так.
- Не положено, - заикается она и с опаской поглядывает на меня. Читаю в ее глазах, что я либо из народного контроля, либо из желтого дома. По моему виду скорее последнее.
- Дедуля, - окликает меня смешливая продавщица из молочного отдела, - а зубки есть? Колбаска-то выдержанная, каменная. Помягче бы взял.
- А какая варенка есть? - спрашиваю.
- Вареная? - переспрашивает моя продавщица из колбасного. - Отдельная, любительская, маточная, докторская...
- Хорошо. Взвесишь один. Докторской.
- Килограмм?
- Батон.
Продавщица тянется за варенкой, в надежде, что сумасшедший забыл о копченой колбасе, но я ее останавливаю.
- После того, - говорю, - как отпустишь то, что я заказал.
В общем, взвесила она мне все. Продавцы из соседних отделов поперевешивались через прилавки, глядят на меня во все глаза, перешушукиваются.
- А окорок, - спрашиваю, - сырокопченый?
- Сырокопченый.
- Взвесь.
- Весь? - кажется начинает меня понимать продавщица.
- Весь.
В соседних отделах стали прыскать в кулаки. "Ничо-ничо, - думаю себе, погляжу на вас через сорок лет, как вы засмеетесь". Особенно та, смешливая, из молочного отдела. Уж больно она на бабку, торговавшую сегодня на рынке петуховской мутней, похожа.
Разновесов у продавщицы не хватало, и она сбегала к мяснику.
В общем, набил я в рюкзак килограммов тридцать. Аж на восемьдесят шесть рублей двадцать одну копейку. Бросил девять червонцев и пошел к молочному отделу.