Моя мать умерла, а отец служил инженером в НКПС. Он был очень красивый жгучий брюнет, ежеминутно дергал себя за нос, ездил в казенном автомобиле и вскоре женился на другой женщине.
Ее звали Соньчик. Она была очень красивая шатенка и совращала меня в голом виде в буржуазную жизнь.
Но ее слова не находили в моей душе отклика. Я прекрасно знала, что путь женщины лежит в другую сторону. Я изучала Лассаля и Чехова, и мне было ясно, что мой отец -- бездушный специалист.
И я начала работать в стенгазете, а потом подала заявление в комсомол, и райком меня утвердил.
Потом я узнала на практике, что приехал новый комиссар дороги Никита -старый коммунист, со старым партийным стажем -- и обратил на меня внимание.
Я хотела броситься под поезд, потому что мой отец -- гражданин Покровский -- целовал комсомолку и вообще бабник, но поезд прошел другой стороной и меня подобрал Саша Брякин -- бригадир и беспартийный слесарь, который и расскажет подробности о моем женском пути.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Правильно! Зовут меня Александром Мокеи-чем Брякиным, и я есть бригадир и беспартийный слесарь и хотя человек простой, рабочий, но мысли у меня идут по правильной дороге, особенно в рассуждении женской линии.
Когда приехала к нам файка Покровская со своим папашей, то, обсмотрев своими рабочими глазами со всех сторон, сказал я себе: хотя фигура у нее интеллигентная и красоты она неописуемой, но дух от нее идет наш, пролетарский.
А тут подвертывается товарищ мой -- Никита Шаронов, с которым мы Перекоп брали, и вижу я, что у него вроде как замутнение насчет инжене-ровой дочки.
Хотел было я не допустить, но увидел собственноручно, как Файка папашу своего -- инженера -- кокнула по башке железным прутиком, -- отмежевалась, значит, и сразу мне в голову ударило, что с такой девкой Никита не пропадет.
Идеология у нее выдержанная и вообще не подгадит.
И заявил я Никите, что хотя пролетариату жениться не дозволяется, особенно когда мост не достроен, но в данный текущий момент дело ясное и с моей стороны препятствий не имеется.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Итак -- мой женский путь подходит к концу. Я люблю Никиту.
За окном тихая, теплая погода. Сердце мое то сжимается, то расширяется. Да, я должна быть женщиной, но должна идти рука об руку и нога в ногу только с партийцем.
Я смотрю в окно и вижу его. Он идет по улице такой задумчивый, с таким старым партийным стажем -- с тысяча восемьсот восемьдесят девятого года.
И я выскакиваю за ним. Я догоняю и перегоняю его, и он берет меня под руку.
Природа тиха и тепла. Поют птички. Сердце мое то расширяется, то сжимается.
-- Никита! -- кричу я, схватив его за руку.-- Я здесь, Никита!!
Он молчит, но я знаю, что мы идем с ним рядом и будем идти прямо к социализму.
Лев Никулин ВРЕМЕНА И НРАВЫ
Приступая к жизнеописанию моего героя, я мог бы рассказать о Панасюке, знаменитом Тарасе Панасюке, потомке запорожских казаков, о ко-торых чернобровые Оксаны и Одарки пели на вечерницах :
Нехай мене не ховают
Ни попы, ни дьяки,
Нехай мене заховают
Запорожски козаки.
Однажды ночью Панасюк исчез. Утром взошло щедрое украинское солнце. Англия установила протекторат над алжирским беем, в Полтаве аптекарский ученик Изя Цукерштейн сдал экзамен на аттестат зрелости, в Чикаго биржевой крах превратил в нищих вчерашних миллионеров, современники плодились и размножались. Илья Эрен-бург писал стихи, но Панасюка не было.
Пепел забвения грозил похоронить память о нем, но, как говорится у Гоголя, -- "отыскался след Тарасов".
Однажды мой герой и его спутница сидели на приморском бульваре. "Ветер Индии обдувал их разгоряченные лица. Нужно ли говорить, что ее голова лежала на плече моего героя? Они были молоды и говорили об Эрфуртской программе и революции, о Бальзаке и заработной плате портовых грузчиков. Они были молоды и верили в торжество разума и справедливости. Светало. Мой герой поцеловал свою сверстницу в губы, и они расстались.
С той поры прошло двадцать три года. Во Франции менялись министерства, Испания стала республикой, умер Пуришкевич, сын Изи Цукер-штейна окончил консерваторию. Илья Эренбург перешел на прозу. Как сказал Саади:
Одних уж нет, а те далече...
О моя молодость! Где вы, шакалы Афганистана, скорпионы Герата и фаланги Кабула? Где мои сверстники и спутники? Где ты, Вася Капараки, силач II весельчак, бесстрашный разведчик и неутомимый покоритель вдовьих сердец?
Однажды летом мой герой шел по Петровке. Был один из тех жарких дней, когда парижане пьют оршад и яблочный сидр, американы -- коктейли и внуки московских меценатов и присяжных поверенных -- дедушкин квас.
Взгляд моего героя упал на вывеску. На полотняном щите замысловатой вязью было написано: "ОСЬ ТАРАС з КИ1ВА". Сам Панасюк стоял за прилавком, и его шевченковские усы грустно свисали над маковыми бубликами и медовыми пряниками. Он не узнал меня. Я прошел мимо. Это была наша последняя встреча.
Прости, мы не встретимся боле.
Друг другу руки не пожмем...
На эстраде бесстыдно пляшут голые таитянки. Париж. Осень. Мы сидим в ночном кафе на бульваре Марешаль. За соседним столиком Тарас Панасюк в компании ротмистра фон Штриппке и корнета Ангурского пьет коньяк. Мой приятель кушает раковый суп, вздыхает и берет за подбородок свою спутницу. Я беру шляпу и ухожу.
Но не грусти, читатель. Мы еще встретимся. Однажды я расскажу тебе о Шахсей-эд-Мульк-хане, великом современнике Вахсей-ибн-уль-Заде, чья пышная биография, по свидетельству персидского поэта XI века Омер Хайяма,
Подобна грому в садах Гюлистана, Когда над ними поет соловей. Москва-Мадрид-- Кабул-- Анкара-- Париж
Н. Огнев ЕЖЕГОДНИК КОСТИ РЯБЦЕВА
1920 год. Вчера спер из школы тетради и карандаши. Чуть было не засыпался. Сцапала шкрабиха. Кричит: "Вор!" Дура! Мне дневники писать нужно. А она разве понимает!
1921 год. Пишу дневники. Папенька ругается. Говорит, чтобы я делом занялся. Чудак! Не понимает того, что я через дневники в люди выбьюсь. Писателем стану.
1923 год. Даже рука заболела -- до того много приходится писать. Зачеты на носу, а у меня времени только и хватает на писание дневников.
1924 год. Спрашивал у Никпетожа: есть ли бог и хорошо ли я делаю, что пишу дневники? Он сказал, что бога нет, а дневники писать нужно. Из них можно потом полноЬ собрание сочинений сделать.
1925 год. Хорошо бы купить пишущую машинку. Тогда бы легче писать было и скорее. Пристает ко мне одна дивчина, но я ее отшил красноармейским пайком. Стану я с девчонками возиться, когда мне дневники писать нужно.
1928 год. Перешел на непрерывную неделю. Никпетож говорит, что к концу пятилетки у меня обязательно будет полное собрание сочинений.
1930 год. Сегодня ровно десять лет, как я пишу дневники. Никпетож чем-то озабочен. Когда я спросил, он сказал, что нужно пригласить стенографистку.
1940 год. Моему сыну уже восемь лет. Сегодня он попросил у меня бумагу и карандаш. Когда я спросил, зачем они ему, он ответил, что будет вести дневник. Никпетож обрадовался. Говорит, что мне теперь беспокоиться нечего, раз есть смена.
1950 год. Сегодня ровно тридцать лет, как я начал вести дневник. Никпетож поздравлял. Сказал, что пока я и мои дети будут писать дневники, старость его обеспечена.