Кровушка продолжала бежать в сторону Северного ледовитого океана. Но у безухого мужика она бежала неправильно. Он-то не умел извлекать опыт из ситуаций. Зря, одним словом, пролил свою кровушку. Так обидно проливать свою кровь - не чужую, а свою, родимую, - зазря. Но кто-то должен проливать кровь как раз зазря. Кто-то должен умирать в автакатастрофах, кто-то должен гибнуть в концлагерях, кто-то должен принять смерть под ножом маньяка. Должен - и баста. И пусть не отмызывается. Попытка отмазаться в морали, в этике, в философии, в психологии - всегда попытка. Все только и делают, что отмазываются. Христос отмызывается. Толстой отмазывается. Достоевский отмазывается. Даже Кант чего-то отмазывается по научному, но отмазывается. Нет чтоб по-нашенски рвануть на груди рубаху, а затем тихим голосом сказать наконец всю правду, всю-всю, какой бы она там не была, хоть страшной, хоть черной, хоть фиолетовой, хоть вообще убивающей с первого абзаца - взять и сказать, а дальше как придется, как повезет, куда кривая вывезет, да и какая разница, что там дальше, кто кого вывезет, если все слова сказаны и все принимают все...)
Вдвоем они вышли на улицу. Там кончился дождь и засветило солнце. Светило такое солнце, а он так любил дождь. Он заплакал - конечно, мысленно, но навзрыд, от души, со стоном, криком и завыванием, внутри себя, конечно, не открыто, рыдать сейчас на людях было бы глупо. Он захотел помолиться богу, чтобы стал дождь. Он захотел достать "люгер" и убить рабыню, чтоб хоть кто-то за что-то ответил в этом мире. Он захотел изнасиловать идущую мимо студентку (он интуитивно чувствовал, что это именно студентка, а не кто-то другой). Он захотел прийти домой, и спать, спать, спать - и проснуться в другом мире, не в этом, только не в этом, а в другом, любом другом.
Через десять примерно секунд все было кончено. Бог не услышал молитву. Студентка прошла мимо. Рабыня осталась жить. Мир не изменился. Солнце сияло. Просто он мгновенно разлюбил дождь и полюбил солнце. Неимоверным усилием воли, но он сделал это.
- Сейчас, - сказал он своей покупке,- мы поедем на окраину до работоргового рынка. Молись, чтобы не попасть к интеллигентным людям. Они скупают людей для своих блядских опытов. Через месяц загнешься в муках. Твое счастье, если попадешь к нормальным плантаторам. У них некоторые живут до трех-пяти лет. Ты крепкая, доживешь. Если надсмоторщик не садист. И если не попробуешь убежать. Так что бойся интеллигентных людей.
Александр Силаев
Дом политической терпимости
Темнеет. Светятся одинокие фонари. Спешат запоздалые пешеходы и несутся почуявшие раздолье автомобили. Вечер с утекающими минутами перетекает в ночь.
Он в нерешительности.
Перед входом лежал грязный коврик с золотистыми буквами <достоинстство человека - в труде>. Ну и ну, подумал он, вот подонки-то. Немного в отдалении, посреди осеннего сквера, грустно поблескивали осколки бутылок. Пожилой мужчина два раза обошел здание. Отшагав вокруг, в нерешительности замер перед бронированным входом. Дверь приокрыта сантиметра на два. Он огляделся и нервно рванул дверь на себя. Железо скрипнуло, нехотя пропуская внутрь.
- Дом политической терпимости?
- Он самый, - приветливо сказал шагнувший ему навстречу молодой амбал, в костюме и сероглазый. - Вы заходите, мы любому клиенту рады, даже такому, как вы.
- Мне бы... сейчас скажу...
Мужчина мялся, с поддельным интересом разглядывая свои длинные дрожащие пальцы, а также мял кепку, комкал скинутое пальто, застегивал и расстегивал пуговицы пиджака.
Амбал участливо посмотрел на застенчивого.
- Извините, а вы кто по ориентации?
- Э-э?
- Ну, скажем... Анархо-синдикалист? Нацист? Или что-то из ряда вон?
- Да нет... коммунист я, - признался он.
- Замечательно! - с чувством сказал костюмный верзила. - Вы не представляете, как я рад. В таком случае, наверное, вы хотели бы заняться здесь большевизмом. И, как я подозреваю, не в одиночестве. Как насчет воссоединения с пролетариатом? Уединенный номер, красные флажки, маленький бюстик Маркса... звуки <Интернационала>, и вы соединяетесь с настоящим рабочим. С грязным, потным и сильно-сильно униженным. У нее на шее будет ярмо, а руки будут в мозолях. Я угадал?
- Видите ли, - смущенно признался он. - Это хорошо, но я бы предпочел...
Амбал перебил.
- С комсомолкой? - задушевно поинтересовался он. - Нет проблем. У нас тут есть одна героиня: чудо-девушка, прямо с плаката, почти чекистка. Ну да ладно, сами увидете. Она сбросит с себя буржуазные предрассудки, обнажит свою революционную сущность... Я вижу, как загорелись ваши глаза!
- Знаете, я бы предпочел заняться этим по-сталински.
- Это уже нетрадиционно, - вздохнул амбал. - Однако мы известны любовью к людям. Обслуживаем и таких, чего уж там. Хотя серпом и молотом по-живому, это круто... ладно, мы все-таки не обыватели.
Мужчина сиял: впервые он не встретил упрека, только сочувствие и желание помочь. Надо приходить сюда до последней копейки, подумал он.
- И еще, - доверительно прошептал он. - Если можно, я бы хотел заняться всем этим с пионером.
- А почему нельзя? Можно, само собой. Только поинер занят. Один человек в актовом зале снял весь поинерский отряд для группового ленинизма, он, знаете ли, ноябрьский праздник захотел посмотреть, а потом еще первомайскую демонстрацию. А с демонстрацией они до утра не кончат.
- Что же делать? Я с женщинами не могу, они на империалистической стадии уже засыпают. А я не могу внедрять свой идеал в спящую женщину.
Парень-сероглаз посмотрел на его с усмешкой. Вроде задумался. Наконец весело произнес:
- У нас тут есть один выносливый молодой человек. Тут арийцы приходили, так мы его жидом обрядили и он, знаете ли, все стерпел, только в газовой камере задыхаться начал, представляете? Можно загримировать его под комсомольца тридцатых.
Заботливый амбал исчез. Появился через минуту с опечаленным видом, вздохнул горестно-протяжно:
- Отказался. Отказался, хоть и выносливый. Говорит, что извращение. А я ему, козлу, говорю: а что тут у нас, козел, не извращение? А он свое. Не хочу, мол, по-сталински, по-хрущевски еще могу, а по-сталински пусть его памятник удовлетворяет. Я ему говорю, чистоплю: желание клиента закон. А он не верит... Так что предлагаю вам единственный выход: давайте уж по-сталински, только сами с собой. Ну не совсем сами с собой, мы вам памятник Иосифа Виссарионовича дадим. А еще цветы вручим, можете возложить. Марш подходящий врубим, все как положено. Ну а дальше сами с усами, фантазируйте, как хотите, только памятник не попортьте, он тут один такой.
Скрывая досаду, он согласился, и его повели в подвал. По словам местного сероглаза, памятник стоял там. Когда привели, дали букетик алых гвоздик и включили забытую музыку. Он услышал, что от тайги до британский морей Красная Армия по-прежнему всех сильней.
- Классная музычка? - с ухмылкой спросил амбал.
Мужчина закрыл глаза.
А когда открыл, то увидел, как со скульптуры сдернули покрывало. Вместо отеческих усов вождя всех народов на него смотрело лицо последнего русского царя.
Он застонал с чувством резкой боли и внутренней пустоты.
- Извините, бога ради, сейчас исправим, - суетился растерянный амбал.
Посетитель кривил лицо, левая рука подрагивала. Ничего страшного, нервный тик. Через минуту он пришел в себя и сухо ответил:
- Спасибо, не надо. У меня уже ничего не получится.
...С тех пор несчастный мужчина начал пропускать митинги, а личный политаналитик признал его пассивным электоратом. Через неделю тот же политаналитик поверг его в окончательный ужас, заявив о симптомах латентного либерализма.Через полгода ему предложили изменить партийную принадлежность.
- Это элементарная процедура, - уверял известный специалист. - Вас нужно избавить от классового стержня и привить общечеловеческую мораль. Заживете снова нормальной жизнью, вам еще завидовать будут.
К его удивлению, увядший коммунар отказался.