Утром третьего дня Фердинанд открыл дверь и сообщил, что оставляет академимю ради более достойных занятий. На закономерный вопрос уважаемого господина Стрема он ответил, чвто с некоторых пор ощутил себя хозяином собствеенной судьбы, что и повлекло столь странную перемену... Глубокоуважаемый господин Стрем позволил себе поинтересоваться более глубинными причинами такого неожиданного решения - и получил вполне вежливый ответ, проливающий свет на некоторые мотивы, хотя, возможно, как раз глубиные причины и остались незатронутыми, но это уже остается личным делом молодого человека, выводимого здесь нами под именем Фердинанд.
- Видите ли, дон мастер, - пустился он в объяснения, - изучение современных идей натолкнуло меня на мысль, что сегодня нет более высокого призвания, нежели служение людям... простым людям, хотел бы я подчеркнуть.
- Но-но, - резюмировал господин Стрем, извлекая из потаенных недр и утверждая на поверхности стола пузатенькую бутыль. - Давай без этих.
- Таким образом, герр магистр, - продолжал Фердинанд развивать свою мысль, - я пришел к выводу, что работа профессоров философии не несет в себе сути, способной преобразить жизнь людей.
- Ого! - издал возглас удивления господин Стрем, нежно баюкая ловко запрятанную бутыль. - Стало быть, ты чего-то хочешь преобразить?
- Всенепременным образом, экселенц, - выдал он свою тайну. - Я хотел бы послужить людям, с вашего позволения.
- Бог с тобой, - доброжелательно сказал Стрем. - Иди, послужи. Потом докторскую допишешь. Так что иди с миром и не вздумай там оставаться.
- На все воля Господа, - смиренно произнес Фердинанд, притворяя тяжелую и обитую красным дверь.
Я подарил ему невзрачную ерунду из набора письменных принадлежностей , а дура из соседней лаборатории - золотые часы. Но в дорогу провожал его я, а не лабораторная девушка. Она-то все дни напролет просиживала у себя, прививая мышам разные гуманитарные штуки. Мыши обычно дохли, а она горько плакала, пораженная невозможностью прогресса в своих владениях.
- Знаешь что? - говорил он в порыве откровенности.
Я не догадавался.
- Это прекрасно, - произнес он, поблескивая на мир светло-серыми глазами, украшавшими молодое лицо.
Я не спорил.
- Во-первых, меня ожидает жизнь на природе. Ни разу в жизни не жил в деревне больше двух дней, представляешь?
- Твое счастье, - с дружеским ехидством заметил я, но Фердинанд не распознал ни насмешки, ни теплых чувств.
- Во-вторых, меня ждут люди.
- А нелюди? Ты думаешь, там только Человеки с заглавной буквы? А насекомые?
- И мухи, и комары, и нелюди - все прекрасно.
- Ну ты даешь! - изумился я.
- А что? - не мог понять он, - что такое? Долг всех порядочных люденй в наше время...
- Еще бы! - воодушевленно подтвердил я.
- В моих планах устроить там школу народного просвещения, - сладко бормотал Фердинанд. - В целях, значит.
- В целях, говоришь? - я скептически хмыкнул.
- Школу, - весомо подтвердил мой коллега.
- Для коров, небось? - спросил я, держа серьезное неулыбчивое лицо.
- А иди-ка ты!
И я пошел по своим делам. А зачем оставаться, когда не просят? Я не хотел портить настроение Фердинанду в ностальгические часы.
Последний вечер в столице бедняга скучал один: звонил друзьям, шуршал газетами, листал записные книжки и старые добрые фолианты. Перечитал сорок пятый том Толстоевского. Хороший он парень, Фердинанд.
Утром нанятая бричка стояла у заплеванного подъезда. Прощальный стакан молока. Прозрачный взгляд на родную старенькую подушку. Последнее прости и туманное до свидания. Дверь хлопает.
- Нормально, - думал он, натягивая на нос покосившиеся очки.
Возница сморкался и зыркал осторожным глазом.
- Свобода, - шептал свое молодой человек.
Пухлый чемодан не хотел застегнуться. Он мял его в руках, ругал и бил по несчастному ногами. Последнее помогло. Пухлый застегнулся.
- Ну вот и славненько, - бормотал он.
Возница зыркал все наглее. Фердинанд смотрел на него и умиленно думал о заповедном. В четвертый раз он выровнял гастук.
- Наверное, поехали, - неуверенно сказал он.
- А мне что? - ответил возница. - Мое дело самовар. Мое дело екнуть. Да лишь бы не обтрухаться, чур тебя за бор. Че, стократ, деребнулись? На самохват, поди? А, репейный?
- Да, скорее всего, - неуклюже выдавил из себя Фердинанд.
- Во, боговей, - крякнул возница. - Поди, лызерный? А, крюкан?
- Не знаю, - прошептал молодой научный работник.
- Ну и пыхтун с тобой, - огрызнулся волосатый дядька возничий. - Все вы канарейки, а как на оглоблю - так шмыг. Но я вас расшурю на балаболки, а, сурец?
- Не надо, - испугался Фердинанд за свое здоровье.
- Ну вот, а говорил, что не лызерный, - довольно засмеялся возница. А какой-такой не лызерный, когда мое дело самовар? На балаболки-то, а? Че тушканишь, репейный?
- Я не репейный, - защищался он.
- Самохват, что ли? Да ни в жисть. Только репейный. Да ладно, пыхтун с тобой, посурячили...
И они поехали. Прямиком в дождливый день. Возница молчал, только изредко что-то урчало над задними колесами. Фердинанд не думал об этом. Дождь ему нравился. Город кончился. Поверхность души несколько подравнялась.
За городом начинался простор. И ели, и сосны, и белые березы, и великорусские дубы, и мох, и трава, и мурава, и ромашка, и зверушки мелкие, и зверушки покрупнее, и совсем большие, и травоядные, и злобные, и с клыками, и с когтями, и с пистолетом ТТ, и суслики, и волки, и куропатки, и лоси, и козлы, и гады, и нехристи, но и хорошие, хорошие тоже попадались, как же без них?. Хороших было больше, а плохие их ели, рвали и догоняли. Много тогда водилось живности в подстоличных лесах. Золотое времечко.
Ехали лесом, полем, оврагом ехали, и перелеском тоже, и сквозь чащу, и мимо деревушек там разных, скучных и незначительных. Мимо цыганского табора проехали, без сучка, но с задоринкой. Партизанский отряд миновали, поздоровались, в ноги им поклонились, защитникам родным, а те и не заметили, делом занятые: знай себе, четвертовали пленных ржавой пилой по исконнему лесному обычаю. Проехали мимо водокачки, и мимо ветряных мельниц, и мимо бабы яги, - она, развратница, с лешим совокуплялась, отдавалась ему на лесной опушке, и кричали они вдвоем на весь лес, так хорошо им было, нечеловечески... И соловушку видали, разбойничка, провожал он их диким посвистом, диким посвистом, да играючи, да деревца вырывал с корневищами, да Илюшку поджидал, Муромца, завалить его, козла, диким посвистом, да из Моцарта все, да из Генделя, чтоб узнал тот, козел, соловушку.
Ехали дальше. Мимо них не росли пальмы, и секвойи не росли, и бананы, и финики, и тугрики, и апельсины не росли завалящие, даже яблони и груши не расцветали, даже ягель не виднелся, даже конопля, мать ее. Мелькали деревеньки. Но не виднелось кафе, баров, пабов и кэбов. Это ж надо, радовался голодающий Фердинанд, как здорово все, как запущено, как не дошла сюда поступь цивилизации, как тут варварски, домостроевски, с пережитками, как хреново-то все, бог мой - то есть как хорошо. Какой простор для свободы искренних и вразумительных действий! Ничего ведь нет. А должно быть.
Нет тут храма и канализации, набережной и университета, Академии Наук и центрального отопления, не водится парламента и газет, наверняка забыты права человека и свобода печати, поди, тоже того - послана подальше. Конституция, сюда, наверное, не ступала.
Наверняка здесь по праздникам бьют масонов, если, конечно, здесь живут масоны. Даже если нет масонов, их все равно бьют. Выходит с утреца какой-нибудь дед Сукарь на крыльцо и орет дурным голосом: "Эй, народ! Воскресенье пришло, едрить твою, бери хворостину - гони жида в Палестину". Нога нормального еврея сюда не ступала, но кто-то все равно берет хворостину и кого-то гонит. Некоторые имигрируют насовсем. Однако чистота расы все равно утеряна - наверняка окрестные бабы спят с домовыми, неандертальцами и большими волосатыми обезьянами. Местные мужики их не волнуют, те давно уже перешли к строительству последней стадии коммунизма. Удовлетворяются с козами. Радуются мужики, коза - она на халяву дает...
Так себе представлял Фердинанд местное бытие. Аэропорта нет, местного ТВ нет, даже мафии, наверное, нет, не говоря уже о коррупции. Презумпции невиновности нет. Интернет наверняка отсутствует. Дай бог, имеется электричество. А то, поди, живут с неандертальцами при свете лучины. Кто их, сермяжных, знает.