Антинародные силы хуже крыс. С крысами можно найти общий язык, сесть за стол переговоров, подмахнуть двусторонние соглашения. Крысы не люди, но они нас понимают, они готовы на компромисс, они сами в глубине души хотят двусторонней договоренности. Подлинно антинародные силы всегда бескомпромиссны.
Если б не эти вонючие сучкоплюи, на всей земле давно установилось бы Счастье. Но они есть, и нам никуда не деться. Это факт. И пока будут они, на Земле никогда не наступит долгожданное Счастье. Добро не одолеет зло и справедливость не восторжествует, и будут нищие духом, и будут страдающие за правду, а Царствия Небесного не будет. А если вдруг такое объявится, его все равно оккупируют антинародные силы, займут тепленькие места под ласковым райским солнышком, и будут себе поплевывать в божкины кущи. Нет, не нужно Царствие Небесное - все равно народу не достанется.
Так вот, в его родной стране антинародные силы совершенно не скрывали себя. Страна, как мы помним, была на редкость демократическая, поэтому антинародным силам жилось там вольготней некуда. И собирались подонки на свои антинародные митинги. Злостные сборища требовалось разгонять, не нарушая конституционных прав граждан. Это выглядело так: у ребят отбирали табельное оружие, выдавали цветы и бросали в людское море на растерзание.
Ох и лютовала толпа! Люди не принимали цветов, злобно шурились на охрану правопорядка и грязновато ругались в лицо несчастным. Полиция стонала, но работала, выполняя нелегкий долг.
Единственным оружием бедняг было Слово.
"Круговорот людей - высшее достижение демократии, самое прогрессивное из всего того, что мы поимели, самое-отсамое, самее некуда, это же нефальшивое Равенство, единственно нефальшивое Равенство на земле", - доказывал он врагу людей в рваных джинсах, а тот похохатывал, негодяй... "Ты не прав, папаша, - отвечал он с корявой ухмылочкой. - Тебя, наверное, сильно обманули в детстве, признайся, что обманули, а? Иди, родной, просветись. Дерьмо твой круговорот." И выплевывал жевачку аккуратно на его красивые погоны. Он скрипел зубами, вращал глазами, мысленно оплакивал новенькую форму и продолжал гнуть свое...
Люди отвечали одно, будто сговорившись до своего антинародного митинга. Что с таких взять? Ничего. Что им дать? Только цветы, только вечные фразы.
"При коммунизме и даже при социализме, - говорил он, - нет бедных и триллионеров, потому что в природе нет собственности. Ее нет, потому что она всехняя. Чтобы ей самоуправлять, надо все равно поделить народ на политическое быдло и остальную элиту. Отвергнув у себя неравенство по деньгам, коммунисты завели у себя неравенство в правах. Либералы наоборот. Из их якобы равенства в правах вытекает неравенство по деньгам. Короче, признав равенство в чем-то, мы приходим к неравенству в чему-то, потому что общество равных людей не может бытовать. Любое равенство крахается на том, что должен быть начальник и подчиненный. Поэтому в целочисленном равенство нереалистично. На земле бог сочинил неравенство, заповедав людям разные профессии, поделив на шибко крутых и не шибких. Но мы обмишурили бога на радостях людям. Мы учредили натуральное равенство. Неужели вам не счастливо жить при воплощенном мечтании, неужели вам хочется взад, в дебри прошлого и даже навсегда минувшего?"
"Если у вас есть деньги, я пойду переводчиком с полицеского на нормальный", - задумчиво сказал один, а остальные грянули хохотом.
"Я хочу как лучше", - чуть не плача, сказал он.
"А мы хотим так, как мы хотим", - ответили ему.
"Но вы не правы", - настаивал он.
"А нам насрать", - заметил парень с тонким просветленным лицом.
Вот так оно, горьковато и незадачливо. Он обиделся. Он решил ни с кем и никогда не разговаривать. Ни с кем и никогда в жизни. Продержался до вечера. Оставшиеся цветы разбросал по газону, топча их ногами и выкривая всякую баламуть. Аж самому страшно, как выкрикивал, и что выкрикивал, и с каким выражением лица.
В участке вернули табельное оружие. Вы мужественный человек, сказал начальник. Я знаю, скромно ответил он. Вы превзошли самого себя, не мог успокоиться шеф. Да, да, качал он умной головой с чистыми глазами. У вас заплевана вся форма, радостно подмечал командир. А как же иначе, вздыхал он. Вы знаете свое дело - подвел итог главный. На то и дело, чтоб знать, философски обронил он. А вы еще и философ, тут же сообщили ему. Никак как, господин офицер, никак нет, гражданин начальник, никак нет, экселенц, никак нет, товарищ пахан, что вы, нет. А я в хорошем смысле, сказал экселенц. Тогда, конечно, философ, расплылся он. Хочешь, небось, на доску почета? Завтра, брат, повешу тебя.
Так и висеть полвека на плохо оструганной и престижной доске, пока не загниет усталая деревяшка.
Вот такой ценой достается честь. Поняли? А щенки, наверное, думают, что подавлять митинг может любой. Черта с два! В полиции работать трудно, чтобы ни утверждали щенки. Зато сейчас стало легко. Триста шестьдесят пять дней счастливой лафы свалились на него неожиданно. Можно бездельничать: замы подписывают, а главный аналитический центр выдает решания. Жалко, что впереди последний месяц блаженства. С каждым днем радоваться труднее: чувствуешь дыхание Нового года, и будущее видится ярче настоящего.
Он лежит на казенном красном диване, но это не навсегда. Срок полномочий президента Объединенной Евразии по традиции истекает с боем курантов.
В январе он становился сторожем большого синего туалета на окраинной площади. Судьба, конечно, незавидная. В ней обязаны со временем найтись свои прелести, как же без них, - но в целом участь хреновая. Зато, как всем понятно, по справедливости. А год назад он трудился в полиции. Ничего привлекательного. Например, ему пришлось подавлять антинародные выступления.
Александр Силаев
Что ты, сука, понимаешь в котятах?
Мужичок был так себе, с ноготок. Ушки вялые, хвост капустой, сам как старый амортизатор - вот такой родился мужичок на свет, вот такой. Посочувствовать бы ему, да некому. На работе он носил пиджак или свитер, а дома хаживал в спортивном костюме. Смотрите, мол, какой я спортивный, я и в теннис могу, и в городки, и на шашках. А иногда ходил в одной майке, ну в тапочках, конечно, и в линялом трико. Тапочкам в январе исполнялось десять лет; все, кто мог, посильно готовились к их первому юбилею.
Невзначай забрел он на кухню. А там - кто бы вы думали? - копошится жена. Бывает такое, знаете ли: заходит мужик на кухню, а там ему не лев и не волк, а всего-то навсего женушка. Успокаивается сразу мужик, радуется, что без волков обошлось, без козлов и красных командиров. С женой-то проще, жена - штука привычная.
- Накормить, Валера? - спросила женщина.
- Накорми, отчего не накормить человека, - вяло согласился Валера, волнительно дергая за конец майки.
- Переживаешь? - спросила жена.
- Переживаю, Света, - вздохнул он.
- А зачем? - спросила она.
- Жизнь, - коротко объяснил Валера.
- Ну понятно.
Опустился на табуретку. Табуретка - вещь надежная, в лес не убежит и в поле не утекает. Их надо беречь, табуретка - друг человека.
Света наливала чай, задумчиво и осторожно. Ни капельки ни разлила, умница. И бутерброды соорудила как надо, как питался ее Валера, с батоном и колбасой. Поставила перед ним заботливый ужин, подвинула солидную мужнину чашку: на четверть литра, не хухры-мухры. Знатным водохлебом слыл мужик и немало тем славился по окрестностям.