Жена подобрала брошенный лист газеты.
- Тебе не хочется со мной поговорить? - чуть обиженно прочавкал муж.
- Валера, - отозвалась она. - Ты как ребенок, Валера. Ты сам-то понимаешь?
- А я что? - ушел Валера в защиту. - Я ничего, я так себе.
- Ну ладно, - успокоилась она.
Через минуту громко отложила лист, повернулась к мужу.
- Завтра, кажется, будет дождь, - сказала она.
- Да, наверное, - радостно согласился он. - Шел я с работы, смотрел на небо, думал - ну точно, дождь завтра.
- Я небо не изучаю, - призналась Света. - Я смотрю прогноз погоды по новостям.
- Ну и правильно, - сказал он.
С наслаждением Валера поглощал бутерброды.
Они поговорили про дождливое лето, цены на помидоры, начальника мужа и сослуживцев жены. Он трудился как пчелка в ремонтной бригаде, она вкалывала бухгалтером, им было что обсудить. Поговорили об огуречной рассаде и здоровье президента, о новых ключах и беспорядке в супружеской спальне. Эта комната была самой захламленной в квартире.
- Приберись там, Света, - предложил он.
- Сам прибирайся, - огрызнулась она. - Мне нравится романтический беспорядок.
- Тогда ладно, - покладисто сказал он. - На нет и суда нет.
- Да, он мне нравится, - повторила она. - Чем больше хлама, тем лучше. Это не хлам. Понимаешь? И не спорь со мной. И не возникай даже. И не смей говорить, что я глупее. Не дорос со мной спорить, так не спорь.
- Я не спорю, - отнекивался он. - Я же люблю тебя.
Света объяснила:
- Ты у меня такой упорядоченный, что меня от этого временами тошнит. Ты такой правильный, что дальше некуда. И в спальне мне необходим беспорядок. Мне он нужен с таким занудой, как ты, а иначе будет совсем занудно. Понимаешь? Но не будем о этом. Так можно и поссориться. Давай о чем-нибудь другом.
- Да ладно, я ничего, - ответил он. - Ты ведь знаешь, как я люблю тебя.
- Ага, - вздохнула она. - Знаю.
Прошло минут пять, бутерброды кончились. Валера прихлебнул чай и спросил:
- Правда, что наши соседи Гопштейны сволочи?
- Еще какие! - подтвердила она.
- Каких свет, наверное, не видывал, - уточнил он.
- Зато у них чудесная пушистая кошка, - мечтательно сказала жена.
- Великолепная кошка, - он поставил чашку на стол.
За окнами по-прежнему вечерело.
- И котенок у нее классный, - добавила Света. - Рыжий как не знаю что.
- Почему рыжий? - удивился он. - Нормальный серый котенок.
- Я ведь помню, что рыжий, - растерялась она.
- Может, тебе показалось?
- Нет, я точно помню.
- Сука! - заорал он, вставая из-за стола. - Что ты, сука, понимаешь в котятах? Рыжий он, сука? Ты так сказала? Да ни хера, я своими глазами видел! Серый он, серый, ты поняла?
- Все-таки рыжий, - прошептала она.
- Заткнись, дура. Так какой котенок?
- Я думала, что он рыжий, - опасливо произнесла жена.
- Ты ошизела? Да? - кричал он, бегая по кухне.
- Я могла ошибиться...
- Не оправдывайся, сука. Поздно, - сказал он, вытаскивая из угла кухни топор. - Раньше надо было соображать.
Она закрыла глаза руками и не видела, как топор опустился.
Убил сразу. Остановился на миг... затем продолжал. Лицо в кровавое месиво. Тело в куски. Махал топором без устали и без жалости, рубить, так рубить.
- Ишь ты, - прошептал удовлетворенно. - А то заладила: серый, серый... Рыжий он, своими глазами видел. Ну что с дуры возьмешь?
Минут десять он ходил по квартире, разговаривал сам с собой, брал ненужные вещи и клал обратно, двигался быстро, говорил четко, на бывшую жену не смотрел. А затем открыл окно и сиганул с девятого этажа. После соприкосновения с асфальтом он умер. Никто его, конечно, не спас.
Остается добавить, что у Гопштейнов никогда не было ни котят, ни кошек. Ни серых, ни рыжих, ни красных. Вообще никаких. И попугаев не было. И пчел. И дроздов. Как и сами Гопштейны, звери обходили этот дом стороной.
Александр Силаев
Как продать родную мать?
У него были свои представления о богатстве. Он долго мешкал, пока выбрал в толпе того, кто выглядел посолиднее - и направился к нему своей пошатывающийся походочкой, и направился, распугивая городских букашек и окрестных котов. Людей не распугивал, людей он больше не замечал. Люди перестали для него жить. Для него жил только парень в черном плаще до пят, расстегнутом, но оттого не менее черном. И до пят. Костюм на парне был серый. Еще невыбритые щеки и воспаленные глаза, как будто не спал ночью, как будто чего другое делал...
- Молодой человек, - обратился он к небритому, да солидному, да костюмному, да неспящему, да КРУТОМУ, - хотите, я вам продам?
Его измерили взглядом.
- Не-а, не хочу, - сонно отозвался молодой человек. - Не хочу, на хрен. Хоть убей.
- Вы же не знаете, что, - удивился ошарашенный.
- А все равно не хочу, - упрямился стойкий.
- Я вам это самое, - проскулил жалобный, - родную мать хотел продать... Насовсем! За тридцать этих, а?
- Штук, что ли? - догадался молодой.
- Ага, - обрадовался настырный, ласково заглядывая небритому в глаза.
Глаза тоже были какие-то нелюдские, небритые, что ли, или непричесанные, или просто неумытые - глаза-то. Скорее всего просто неумытые, но и небритые, небритые тоже. А еще они горели святым огнем и обжигали солнечным жаром, а еще они смеялись - но как-то сонно. Обычно он надевал темные очки, чтоб глаза не слишком горели и не слишком обжигали прохожих, и прохожие не загорались внезапно и не сгорали в муках и боли от сияния его глаз. Он ведь любит людей, как увидит человека, так и кончает - счастливый, любвеобильный... Поэтому он заботится о людях, пряча солнечный жар. А сегодня почему-то без очков. Но и глаза не сильно горят. Так, смеются себе небрито о чем-то своем.
Он рассматривал навязчивого, без особого интереса: добротный мужичонка, в штанах, в пальто, а пальто надето прямо на майку, точнее - на импортную оранжевую футболку, под которой скрывает тело добротный мужичонка в штанах. Он казался простым, честным, в доску своим и в рейку нашим...
- А что я с ней, извините, буду делать? - извинился черноплащно-серокостюмный.
- Ой, да что угодно, - заквохтал мужичонка, приплясывая на месте и озираясь по сторонам. - Продадите ее еще кому-нибудь. Она у меня женщина видная, работящая, прям как лошадь. И такая же ручная. Много есть не просит, нрава смирного. Я бы даже сказал, кроткого. Христом богом клянусь, о...еть мне на этом месте.
Он деловито поинтересовался:
- А вырываться не станет?
- Ну что вы, - с видом оскорбленной невинности замахал лапами мужичонка. - Я же сказал: овца овцой, едрить ее в душу. Смирная такая, как букашка. А работящая, как три белки в колесе. Или даже пять. А бунтоваться будет - вы ее на ошейничек, да плеточкой по роже, по роже, она этого ох как не любит, бедняжечка-то моя.
- Ну и где она, наша радость? - спросили у интересного мужичонки.
- Где матушка, матушка где? - умилился интересный. - Да дома она, запер я ее, стервозу, чтоб утекать ей неповадно было, дурынде родимой... Она ведь у меня такая дурында, ей все дело сгадить нипочем - я вас приведу, а она утекает, сучара муторная. А к вечеру придет и опять жрать попросит, едрить ее в душу, вертихвостку. Давно хотел в хорошие руки отдать, в добрые. А у вас, молодой человек, как я посмотрел, руки очень ласковые - как раз такие, какие надо.
Тот с любопытством посмотрел на свои руки: обыкновенные. На левой нет мизинца. Отстрелен. Отрезан. Откушен. Нет его. А так нормальные руки.
- Далеко твой дом?
- Близко, близко, соколик, - закудахтала оранжевая майка. - Там через два квартала налево загнуть, зайти изнутри, потом в самый обоссанный подъезд, а на втором этаже будут наши с паскудиной хоромы.
- Вот оно как, - философски хмыкнул собеседник.
И они пошли куда глядели их разнокалиберные глаза.
Глаза глядели на зюйд-вест. Они шли сначала по тротуару, затем по лужам, затем по жухлой осенней траве, затем по мураве, затем по родимой русской земле, затем пересекли улицу в неположенном месте, затем снова вышли на тротуар и родимую русскую землю. Навстречу им попадались коляски с орущими, сосущими и сопящими малышами, кашляющие старички, молодящиеся старушки, мужички под мухой, пацаны под дозой, ангелы под кайфом, архангел Гавриил под впечатлением, урод под шляпой, милиционеры под дождем, женщины под сексапильными зонтиками, бандиты за стеклами своих джипов, продавщицы за стеклами ларьков, гастрономов и супермаркетов, монахами за завесой святого духа, и Георг Вильгельм Гегель прошмыгнул мимо, торопливый, суетящийся, делающий вид, что вовсе не Вильгельм и даже не Георг, - но гуманитарно подкованные прохожие все равно узнавали его, трясли его за уши, хватали его за бока, наступали ему на пятки и пытливо спрашивали, заглядывая в испуганные глазки: "Ну и где, козел, прогресс духа в отношении свободы?" Тот пытался отмазаться, говорил, что я не я, и хата не моя, моя-то хата всегда с краю, я перед Россией не виноват, и перед Германией, и перед Австралией неповинен, я вам о вечном, а вы, ребята, о пошлом... Э нет, говорили ему эрудированные прохожие. Врешь, не уйдешь, говорили ему местные бомжи и бомжата. И сыпали цитатами из Поппера, Хайека и Мамардашвили. Так и сыпали себе, так и сыпали. "Великая страна, великий народ", - шептал Гегель. "Мы тебе не хухры-мухры", - весомо подтверждал второклассник, затягиваясь косячком и готовя очередной пассаж из Артура Шопенгауэра.