Переформировка
Почти вот так же ландыши цвели.
Когда, минуя Невскую Дубровку,
Меня комбаты хмурые вели
В глубокий тыл на переформировку.
Там зампотехи встретили меня,
Когда я шел вдоль Невского проспекта,
И решена была к исходу дня
Проблема моего боекомплекта.
Потом в теплушке, сидя на полу,
Я по стене размазывал варенье.
Кончалось детство.
Ротный спал в углу,
Не зная про мое стихотворенье.
Шамовка
В ресторанах родной земли
На втором году пятилетки —
Вилки, ложки, судак-орли,
Накрахмаленные салфетки.
Возражений особых нет.
Судака я запью нарзаном.
Но шамовку минувших лет,
Забывать нипочем нельзя нам!
Мы садились за стол, черны,
И движением рук усталым
В рот пропихивали блины,
Что припахивали металлом.
Нам заказывал бригадир —
Вот о чем я сейчас толкую, —
Не какой-нибудь там пломбир.
Не телятину никакую.
Но в немыслимой той дали
Представлялась нам почему-то
Повкусней судака-орли
Каша, рыжая от мазута.
Из книги «1001 короткая басня»
Сергей СМИРНОВ
1
Фуганок и фуга
С Фуганком
повстречалась
Фуга.
Мораль:
им не понять
друг друга.
2
Лев и комар
Комар
отчаянно
зудел
И Льва
нечаянно
задел.
Иной
работничек пера
Напоминает
Комара.
Из книги «Как съесть небо»
Владимир СОЛОУХИН
Люблю
Люблю растенья: пестики, тычинки,
Пыльцу люблю, люблю стволы и ветви:
Еще люблю животных травояд ных,
А тех, что любят мясо, не люблю.
В младенчестве (люблю об этом вспомнить)
Я ловко забирался на деревья
И разорял там гнезда ястребов.
Сворачивая шейки ястребятам:
Я не хотел, чтоб выросли они
И клювики окрепшие вонзили,
А также когти в полевых мышей.
Когда бы жил я в Африке Центральной,
Я львят ловил бы и тигрят игривых
И прекращал бы их существованье.
Пока у них не выросли клыки.
Но стоп! Довольно! Эти рассужденья
Нас заведут, читатель, далеко,
Поскольку человеческие дети,
Чуть подрастут, уж тоже точат зубки
На антрекоты и на шницеля…
Итак, люблю растенья и животных,
А также стих люблю продолговатый,
Лишенный рифмы.
Пусть Уолт Уитмен
Четырежды в гробу перевернется,
Но я не откажусь от этой формы,
Где можно рассуждать о том о сем,
И вновь о том, и, наконец, об этом!
Роберт РОЖДЕСТВЕНСКИЙ
Рождественский поцелуй
…хотя лобызаться с Фордом
Я, в общем-то,
Не собираюсь…
За Робертом
Рождественским
Бежит,
рыдая,
Форд:
— Ах, почему ты,
Роберт,
Так нестерпимо
горд?!
Ты подари мне,
Роберт,
Горячий поцелуй!..
— No! —
отвечает Роберт. —
No, мистер!
Не балуй!..
Здесь не раскроет
в роберта
Рабочий человек…
Не совратишь ты
Роберта,
Миллиардер,
вовек!
Не та организация,
Другое авеню.
С тобою
лобызаться я
Повре
ме
ню.
Ступай
своей дорогою
Над пропастью,
где рожь!
И я тебя не трогаю,
И ты меня нетрожь!.. —
Неоном
окантованный.
Плешивый,
злой как черт,
Уходит
нецелованный,
Несчастный
мистер Форд.
Василий ШУКШИН
Пека
Пахло мокрой ботвой, с огородов наползал туман. Дед сидел на завалинке блеклый, как ботва, перхал, моргал слезящимися глазами. Подсел Пека. Обритая шишковатая его голова напоминала невыкопанную картофелину.
— Чего это ты — наголо? — спросил дед, ощупав Пекину голову негнущимися пальцами. — Али мода у вас, у теперешних, такая?
— Темный ты, дед, — с горьким сожалением сказал Пека, дыхнув третьеводнишним перегаром. — Ничего кругом не понимаешь. Остригли меня. Вот тебе и вся мода.
— Неужто забрили?
— Это в каком смысле?
— В армию уходишь? На действительную?
— Совсем ты, видать, из ума выжил. В милиции остригли. За мелкое хулиганство.
— Это как же так?
— Придрались, гады… — В хрипловатом Пекином голосе зазвенела обида. — Я ему разок всего и сунул. По очкам.
— Это кому же?
— Агроному, кому же еще? А он, фраер, — в милицию. Нет того, чтобы по-хорошему… Уеду я, дед.
Пека сорвал лопушину. Пожевал. Бросил.