— Милый! — шепчет девочка.
— Милая! — хочет прошептать зверь, но не может.
Вот и львы. В клетке! Как они смеют сидеть а клетках, раз они львы!
А вот и орлы. Тоже в клетках? Товарищи! Разбейте оковы…
Было тяжело смотреть, и я пошел к выходу.
Вдруг откуда-то из глубины сада пронесся громкий странный крик.
Иеремия, Иов, Амос, Исаия — что значит их благородный гнев в сравнении с этим криком?
Это кричал зверь. Он проклинал…
Проклинал город, галстухи, автомобили, носовые платки.
И все как бы рушилось вокруг меня! И встали из гробов какие-то гигантские окровавленные тени.
И небо заволокло туманом. И зверь оказался не зверем, а рыбой…
— Послушайте! Послушайте! Что же это такое! — схватил я за плечо своего соседа, лицо которого, как зеркало, отразило мое побледневшее, искаженное болью лицо.
— Он каждый день так! — сумрачно ответил сосед.
Ах, зачем они льют мне на голову холодную воду?!.
…Возлюбленная моя!
Федор СОЛОГУБ
Навьи чары
Глава первая
Беру человека, живого и крепкого, и творю из него яичницу, ибо я — Сологуб.
Беру сладостную женщину и раздеваю ее всенародно перед светлым ликом Пламенного Змия, ибо я — поэт.
Я — Дмитрий Цензор. Я — почти Годин.
С чего начну?
Начну с середины. Начну с конца. Вовсе не начну или брошусь в Юнг-Фрау, в реку Миссисипи. Но лучше начать с того, что красиво и приятно, что купается летом и носит юбку. Начнем с женщины.
И вот они купались.
Они купались, и тем не менее они были наги и мокры, и звали их Елисавета и Елена. Они плавали вдоль и поперек реки, прекрасные, как две миноги.
А желтый Дракон целовал их розовые тела и ругал себя:
— Ах я телятина! Не захватил фотографического аппарата.
Но утешал себя:
— Завтра обязательно попрошу у Марса кодачек и сфотографирую их.
Девушки были прелестны. Пухленькие, розово-желтые, черноволосые, загадочно-страстные.
Но говорили они о приват-доценте, недавно поселившемся в городе Скородоже, Георгии Сергеевиче Тфиродове.
Тфиродов был химик и вообще странная загадочная личность.
Все на свете кончается, даже купанье молодых девушек. Вышли. Как-то вдруг. На землю. На воздух. На. Подножие неба.
Постояли. Нежились лобзанием Змия. В. Купальню. Стали одеваться.
Елисаветин наряд был очень прост. Чулки и соломенная шляпа.
Елена кроме чулок и шляпы носила пояс с перламутровой пряжкой. Она любила одеваться.
Наконец оделись, пришли домой. Поссорились с братьями и пошли гулять. Пошли по направлению к усадьбе Тридорова. Их влекла туда судьба и любопытство. Но шли они сами. Волновались.
— Надо вернуться!
В кустах у изгороди послышался тихий шорох. Кусты раздвинулись. Выбежал бледный мальчик. Открыл калитку. Исчез.
— Недотыкомка! — сказала Елисавета.
Елена незаметно перекрестилась. Громко сказала:
— Если это нежить или нечисть, то очень интересно… Ах, как интересно!
Пошли вперед. Наконец перед ними открылась небольшая прогалина. На ней было много детей. Разного возраста.
В различных местах сидели. Летали. В середине десятка три мальчиков и девочек пели:
— «Эх распошел, грай-пошел, хорошая моя…»
Все дети и наставницы их были одеты очень просто и легко.
Девочки — в подвязках, мальчики — в одних подтяжках.
«Одежда должна защищать — а не закрывать, одевать— а не окутывать».
Дети, которые не играли, обступили сестер. Одна маленькая девочка сказала:
— А мне дядя Дю-Лу белочку подалил. А я как кликнула! А он как побежит!
Из-за куста выглянули два белых мальчика.
— Кто это? — спросила Елисавета.
Маленькая девочка весело ответила:
— Это тихие мальчики. Они живут в главном доме у ГЬолгия Селгеевича.
— Что же они там делают?
Маленькая девочка таинственно прошептала:
— Не знаю. Они к нам не приходят. Их там стележет злой дядя Кузмин.
Перед сестрами открылась тихая долина. Пошли.
Глава вторая
Триродов был один. Вспоминал. Мечтал о прошлом. О ней…
Комары томили…
И нарушено было уединение вторжением холодно-чувственной любви.
Пришла. Начала как всегда:
— Я пришла к вам по делу.
И стала раздеваться.
Алкина была человек партийный. Даже раздеваясь, говорила об агитаторах, даже в объятьях думала о пролетариате.
Так и теперь. Расстегнула сзади крючки. Сказала;
— Сегодня к вечеру будет агитатор.
Помолчала. Вздрогнула. Сказала, берясь за лиф:
— Накрыли типографию. Арестовали.
Проворно и ловко разделась. Нагая стала перед Триродовым. Произнесла:
— Сознательные рабочие собираются бастовать на клозетной фабрике.
Подняла руки. Страстный холодок пробежал по ее розовому телу. На лицо набежала краска. Сказала, тяжело дыша:
— Кухарки требуют сокращения рабочих часов. Судомойки тоже.
Помолчала. Зевнула. Тихо прошептала:
— Вы меня приласкаете, Триродов?
Подумал. Спросил:
— Имеете разрешение ЦК?
Нашла юбку. Порылась в ней. Вытащила сложенный вчетверо лист. Подала ему.
Триродов прочитал внимательно лист. Сказал:
— Документ в порядке. Приласкаю. Ступайте в следующую комнату. Ждите меня.
Пошла, блеснув своим ослепительным телом. В дверях обернулась и крикнула:
— На массовке будет говорить товарищ Елисавета.
Скрылась. Триродов прочел две главы из Маркса и пошел к ней.
Улыбнулась страстно. Прижалась к нему. Слегка покраснела. Спросила:
— Вы сегодня будете на заседании трубочистов?
Он утвердительно обнял ее стан.
Молодой человек маленького роста в фуражке министерства народного просвещения тронул меня за рукав.
— Не узнаете? — спросил он обиженно. — Крученых. Помните?
— Крученых? Крученых? Дай бог памяти…
— Забыли? Бывший вождь эгофутуристов. Можно сказать, гремел в свое время на всю Россию…
— Вспомнил! Вспомнил! Это, кажется, ваши стихи:
— Мои! Мои! Наконец-то вспомнили. Мне хотели за них Пушкинскую премию дать, да я отказался из презрения к Пушкину.
— Что же вы теперь делаете?
— Служу-с, как видите, в министерстве народного просвещения.
— Давно служите?
— Очень давно. И когда был вождем эгофутуристов, служил. Тоже забыли.
Действительно, я вспомнил, что Крученых, когда был в зените своей славы, служил учителем не то чистописания, не то плавания, не то танцев.
Публика считала его демоном-разрушителем, а он ставил двойки ученикам и вставал при входе инспектора, геморроидального статского советника…