Когда Эмма Зегер купила себе за два бриллианта место на пароходе, Меерсон лежал в больнице. Она скрыла от него свой побег, но все в городе это знали. Знали и на пароходе, в трюме. Меховщики и владельцы конфекционов оглядывали ее с презрением, а их жены неумолчно ее ругали, возмущаясь и гневно перешептываясь. Еще обидней было то, что балерина, так дорого стоившая коммерсанту Меерсону, кокетничала с приказчиком из кондитерской Либмана. Сам Либман сидел тут же, на бочке с маслом, и злорадно посмеивался, говорил про себя, что он — убежденный циник и его «радует всякое человеческое неустройство, каждая ерунда, глупость и чепуха на нашей сверхдурацкой, архиидиотской и наикретинической планете».
Однако в трюме ожили немногие. Перебираясь через ящики и бочки и бродя по всем закоулкам трюма, Гордон видел удрученные и злобные лица. Кто-то плакал, кто-то неистово проклинал. Уже ругали больше французов, чем большевиков. «Это же понятно, — возмущался меховщик Гантили, — большевики — это большевики, и что с них возьмешь? Но союзники! Французы! Англичане! Ведь на них-то можно было рассчитывать»… И все собравшиеся в трюме коммерсанты в горе своем радовались, что вот они, коммерсанты, оказались доверчивыми, а союзники — подлецы. Всюду, за каждым кулем и бочкой, слышал подобные разговоры Гордон. Одесские буржуа, лишенные удобных квартир и прислуг, вели себя на редкость нечистоплотно, и Гордон удивлялся грязи и вони вокруг них. Почти никто не умывался, не ходил дышать свежим воздухом на палубу, и странно было видеть в этой смрадной клоаке, наполненной гниющими объедками и испражнениями, чистую и надушенную Эмму Зегер.
Гордон с большим трудом примостился на лестнице, где его часто толкали матросы, а в часы качки швыряло о железные и металлические части. Он легко переносил все неудобства. Зато сверху проникал соленый морской воздух, обдувало свежестью лицо. К концу второго дня Гордон заметил под лестницей двух пассажиров, заглядывавших в длинную и узкую книгу. Один из них, видно, читал быстрее другого и нетерпеливо ждал, пока его товарищ одолеет страницу и перевернет ее наконец. В длинной книге с голубым переплетом Гордон узнал «Историю еврейского народа», составленную доктором Генрихом Гретцом. С той минуты Гордон стал следить за примостившимися под лестницей пассажирами, вслушиваться в их разговоры. Он понял: они, как и он, едут в Яффу. У того, кто читал быстрее, был очень длинный нос. Желая, по-видимому, скрыть от мира свой физический порок, он вырастил короткие, но пышно-взбитые усы. Обильная растительность на губе действительно скрадывала величину носа, делала лицо обыкновенным. Длинноносый был одет в рогожный костюм с двумя штемпелями — на груди и на заду — Российского общества пароходства и торговли. Он все время доставал из-за пазухи пакет с гороховым хлебом, отщипывал кусочек и ел, подставляя ладони для крошек. Его товарищ был и моложе, и привлекательней. Он снял с себя пиджак и сидел в голубой рубахе без рукавов. Глядя на его черные кудри, на смуглое его лицо и хорошую мускулатуру, Гордон решил, что тот, вероятно, отлично поет и танцует. Приятели читали целыми часами; длинноносый все время жевал гороховый хлеб, а смуглый парень постоянно отставал в чтении и, улыбаясь, поглядывал на нетерпеливого и скорого в движениях приятеля.
Наконец Гордон не вытерпел и подполз к ним.
— Извините… — сказал он. — Я вижу, вы читаете историю Гретца…
— Ну да, ну да. Ну что из этого? — быстро проговорил длинноносый.
— Из того, что вы читаете историю Гретца, — ответил Гордон, — можно заключить, что нам есть о чем поговорить. Вы едете в Яффу?