— Мусье, — еще раз обернулся балагула, — вы можете у меня остановиться.
Гордон внезапно очутился в торговой части города. Сильно запахло жареным. В России эти запахи были забыты. В городе, покинутом Гордоном, базары были разрушены. В распиленных лабазах прятались последние торговки. Они продавали вареную кукурузу. Жареным там не пахло.
Гордон прошелся по Булочной улице, вышел на Суконное поле, обогнул Рыбные ворота, отдыхал в Плотничьей долине. Сознание, что эти названия сохранились еще со времен Давида и Соломона, слегка опечалило его. Это была легкая, лишенная тоски печаль — печаль, навеваемая воспоминаниями.
В воздухе — сухо. Ветер нес пыль. Из Армянского квартала вышли три армянина с незажженными фонариками в руках. Они отправлялись в далекий район и рассчитывали прийти домой ночью.
Гордон остановил газетчика и купил у него три газеты: две еврейских — «Гааритц»[14] и «Эрец-Израиль»[15] и одну арабскую — «Истиклал»[16].
— «Истиклал»! — кричал газетчик. — «Истиклал»!
Гордон рванулся было остановить газетчика и расспросить его, но по его черным глазам не мог определить, кто он — еврей или араб.
— Слушай, брат… — сказал Гордон на жаргоне. Увидел, что газетчик не понимает, и пошел дальше.
Он глядел в арабскую газету, как в нефтяную лужу, в которую, сколько ни гляди, не увидишь своего отражения. Еврейские газеты он тоже читал с трудом, как язык, на котором они написаны — древнееврейский, — знал очень смутно. Но в немногих строках он сейчас же нашел сообщения и о Хаиме Вейцмане, вернувшемся из Парижа, и о Жаботинском, и об инженере Рутенберге, задумавшем осветить электричеством страну.
Как-то случилось, что первыми историческими местами, какие посетил в Иерусалиме Гордон, были не памятники могущественного прошлого Иудеи, но священные места христиан. Блуждая, он оказался в западной части города. Он вступил на Via Dolorosa, так называемый Скорбный путь.
Гордон взглянул налево и увидел Вифезду — Овчую купель, потом увидел церковь Анны-пророчицы и рядом с ней — часовню. Пузатые церкви его настоящей — неисторической — родины встали в его памяти. Здесь, в песках и камнях Иудеи, он увидел православные церкви с их громадными куполами, обилием темных и тяжелых икон и душными запахами курений — те церкви, какие он в изобилии встречал на каждой улице родного города в России.
«Свет мой затменный! свет мой затменный! свет мой затменный!» — гнусавил нищий, постукивая о камни пустой чашкой.
На церковных дворах были сложены дрова. Мелькали головы двух монахов. Они пилили доски. Их замечательно здоровые лица, на славу украшенные румянцем и сочной растительностью и увенчанные клобуками из саржи, были достаточно хорошо знакомы Гордону: в детстве он встречался с ними у ворот Пантелеймоновского подворья. Наткнувшись на рясу, Гордон убегал, растревоженный: он все боялся, что какой-нибудь монах затащит его во двор и там опустит его в купель. Монах окрестит его, оторвав навсегда от привычных и милых образов древней Иудеи. Так Гордон пробродил до вечера, так он и не увидел в первый день своего пребывания в Иерусалиме ни Стены Плача, ни башни Давида.
Глава седьмая
Бывший наборщик жил в юго-восточной части города, в еврейском квартале. Он покинул Россию в 1905 году, после погромов. Здесь он не нашел работы по специальности и делал все, что попадалось. Молодежь, с которой он прибыл, не взяла его с собой в колонию.
«Ты нам не годишься, — сказали они, — у тебя дочка».
Они сняли участок на пути из Яффы в Иерусалим. То было усеянное камнями поле, бесплодное и суровое. Они назвали свой участок «Кадимо» и целый год очищали его от камней. Они жили в палатке, вставали с восходом, переносили на руках тяжелые каменные глыбы, выбрасывая их за ограду. С обеих сторон своего пустого участка они поставили сторожей. Днем и ночью не отходили сторожа от своих шалашей. Однажды мимо проехал турецкий каймакан. Колонисты собрали последние лиры, дали взятку.
На второй год они очистили свое поле и вспахали его. Затем привезли из Яффы апельсинные деревца и рассадили их ровными линиями по скату участка. Они чуть не поссорились между собой, так как одна часть говорила, что уже пора строить дом, между тем как другие доказывали, что дом строить рано. Из девятнадцати человек остались пятнадцать. Двое заболели малярией и зачахли от постоянных приступов. Один умер тут же, в Кадимо. Еще не было дома, но уже была могила с древнееврейской надписью в стихах из книги Бялика. Другой переселился в Хайфу, где давал уроки приезжим. Еще двое не выдержали: их задавила тяжелая работа и жизнь без горячей пищи, без мягкой постели под крышей, и они уехали обратно в Кишинев.
14
«Га-Арец» (