Гордон скрывал от Висмонта, что в Иерусалиме он хочет встретиться с Анной Бензен. Она, вероятно, уже вышла замуж за тридцать фунтов. Она с презрением выслушает его рассказ о квуце, о темном доме, поваре Гублере и ночных караулах.
Они вошли в город с запада, чтобы сразу очутиться в его еврейской части. Из Иосафатовой долины возвращалась длинная похоронная процессия. Шли старики, стуча палками. Плакали старушки, укрытые шелковыми шалями. Старушек везли извозчики. Шелковые шали были вышиты золотом.
— Бедняки! — сказал Висмонт, показывая на вдетое в шелк золото. — Они привезли с собой эти хасидские ткани из Польши. Они получили эти ткани в наследство, в них шли под балдахин их матери и бабушки. Я знаю это из расспросов. Я интересовался Польшей, потому что я там никогда не был.
Они взбирались вверх по переулку. Переулок открыл им свои выжженные дворы, грязные домишки, гниющие мусорные кучи. В воздухе пахло острой гнилью. У ворот одного дома сидел на камне желтый старик. Он продавал нюхательный табак. Иногда он вставал и что-то кричал. На дворе сидел сапожник. Он тачал обувь и ругался. Сапожник был старый, такой же старый и желтый, как и продавец нюхательного табака.
— Неужели, — спросил Гордон, — они еще и сейчас продолжают приезжать сюда для того, чтобы здесь умереть?
— Продолжают, — ответил Висмонт. — Правда, из игры вышел главный поставщик этих дряхлых стариков — Россия.
Они совсем не встречали молодых в переулке. Иерусалимских стариков с их подаяниями, синагогами, плачем здесь ненавидели все: и мапсы, и сионисты. Жить в Иерусалиме было позорно для молодого человека. Молодежь говорила: «Мы для того и выстроили свой город, чтобы не жить в этом кугельном клоповнике».
Иерусалимские водохранилища были пусты. Зной насухо вылизал водоемы. Над их кругами кружилась белая пыль. С красными книжками в руках бродили по улицам одетые, как альпинисты, иностранцы. Их одежды были тяжелы. Иные из них шли по следам Христа. Они разглядывали неуклюжие русские церкви и греческие часовни, полагая, что дорога приведет их к несуществующей горе Голгофе. Дорога вела к огромному и холодному греческому собору, где лежал безобразный камень, именуемый Господним гробом. Площадь собора была пустынна. Из мировой игры выбыл поставщик богомольцев — Россия.
Гордон проводил Висмонта до дома наборщика.
— Скажи им, что я приду позже, — сказал он.
Через двадцать минут он вошел в вестибюль итальянской гостиницы. Анна Бензен была у себя. Мать принимала ванну.
— Александр! — сказала она. — Я очень рада. Садитесь. Хотите кофе?
— Вы вышли замуж, Анна? — спросил Гордон.
— Садитесь, — отвечала она со смехом, — и пейте кофе. Потом узнаете.
Он пил кофе.
— Нет, — произнесла Бензен, — я еще не вышла замуж. За меня сватаются бедные чиновники. А вы похорошели, Александр! К вам очень идет мужицкая жизнь. Но на улице я бы сейчас с вами не рискнула показаться.
Она взяла его руки, положила к себе на колени. Затем она сняла с него шляпу, причесала волосы. Они никогда так близко не прикасались друг к другу. Его руки гладили ее колени, бедра. Это был новый фазис в их затяжной любовной игре. Он воровато ласкал ее, позволяя себе все больше и больше, и его удивило, как мало сопротивления встречает он на своем пути.
— Если бы стали моей женой… — шептал он.
— Нет, — отвечала она, — хватит вам того, что есть.
Он целовал ее в губы.
— Какой вы, однако! — воскликнула она.
Он был доволен собой в этот вечер, но ему не нравилось ее поведение. Неопытный в делах любви, юноша часто распознает ложь там, где ее не скоро почувствует поживший мужчина. Прижимаясь к нему, она болтала:
— Завтра бал у губернатора Сторрса. Я никогда еще не была в Вильгельмовском дворце. Там, говорят, царская роскошь. Будут чиновники всех миссий, английские офицеры. Александр, мама получила для меня приглашение…
— Поздравляю, Анна.
Его гордость рассмешила ее. Она хлопнула себя по щеке его рукой.
— Отчего все мужчины так нетерпимы? — болтала она. — Неужели вам мало этого счастья? Глупый народ, мужчины. Мало вам? Мало?
Гордон молчал. Он прижался головой к ее груди и закрыл глаза, как будто эта женщина была его матерью. Ее длинная шея пахла айвой.
— Анна, — шептал он, — моя первая любовь…
Она смеялась.
— Неужели? Это правда? Я очень рада. Говорите же! Отчего вы молчите? Говорите мне слова любви. Разве я недостойна? Откройте глаза. Смотрите на меня, Александр, дорогой.