— Вы такую смесь могли видеть в «Найе Вельт», — сказал я.
— Видели, — ответил он. — Там евреи работают вместе с корейцами. Я влез в нутро их взаимоотношений и не заметил там никакой язвочки. Наш Биробиджан молод и здоров. А наша Палестина больна, очень больна… Извините, что прервал вас. Мне очень интересно узнать, что стало с молодым художником.
…Через день Гордон выехал в Иерусалим. На вокзале он встретил дочь наборщика. Она собиралась в Яффу, но, увидев Гордона, повернула обратно и потащила к себе домой. В тот же вечер она снова приступила к нему со своей любовью.
— Нет, — ответил Гордон, — я тебя никогда не полюблю.
— Почему?
Она сжимала ему пальцы, пьяновато смотрела в глаза. Ему было противно ее пожатие, а взгляды ее угнетали своей униженностью.
— Разве я могу ответить: почему? — сказал он.
— Ты все еще любишь свою датчанку?
— Я никого не люблю, — ответил он.
— Но ведь она еще свободна, — произнесла дочь наборщика. — Мне говорили, что она до сих пор не вышла замуж.
Она ловила тени в его глазах, дрожание ресниц. Она мучила его своим пристрастным допросом.
— Я не за тем приехал в Иерусалим, — злобно ответил он и стал пить молоко большими, сердитыми глотками.
На другой день она повела его к своей подруге. У некрасивых девушек часто бывают подруги красавицы. Дочь наборщика дружила с юной Малкой, женой ребе Акивы. Гордон о ней много слышал, и ему было интересно посмотреть цветущую женку своего престарелого ребе. Малка приняла их в своей комнате, удивительно белой от сверкающих чистотой простынь, накидок, подушек и скатертей. По стенам были развешены ее белые платья и шарфы. В крохотные рамки были воткнуты бесчисленные портреты. Гордон узнал косой взгляд Бялика, черную бороду Черниховского, сухой взгляд Ахад-Гаама, низкорослого Жаботинского и кинематографических красавцев и красавиц: Рудольфо Валентино, Гайдарова, Полу Негри, Мэри Пикфорд, Грету Гарбо.
— Я тоже много о вас слышала, — сказала Малка.
Какая тонкая кожа на лице! Красавица Малка смотрела на него большими, полными блеска глазами. Когда она говорила, то еле открывала губы. Гордон заметил: Малка прячет от него два темных и надломленных боковых зуба. Она все время возилась со своими длинными косами. Они лежали у нее на коленях, обильные и тугие.
— Вам нравится Габима? — спросила Малка.
— Очень, — ответил Гордон. — Все так хвалят этот театр.
— Я все прошу мужа, чтобы он отвез меня в Тель-Авив, — сказала Малка. — Как хорошо, что театр навсегда останется в Палестине! Вы пьете вино?
— Да.
— Я вам налью рюмочку кармеля, — предложила она.
Передвигаясь по комнате, она шевелила бедрами.
«Кто ей посоветовал такую глупость?» — подумал Гордон. Он выпил две рюмочки, и тут пришел из другой комнаты ребе Акива. Заметив незнакомца, он побледнел.
— Добрый день, ребе Акива, — сказал Гордон.
Акива посмотрел на него злобным взглядом, который говорил: «Пес собачий, зачем ты лезешь в чужие дома? Ничтожество!»
— Вы не помните меня, ребе Акива? — спросил Гордон.
— Нет, — ответил Акива.
— Я учился у вас в хедере, в Одессе, на Костецкой улице.
— Не помню.
Гордон понял: ребе Акиве ненавистно всякое напоминание о его прошлой жизни. Пока Акива сидел за столом, разговор шел вяло и осторожно. Старец пил вино, смотрел в зеркало. Чтобы заполнить неловкую пустоту, Гордон стал читать стихи Бялика:
«Что такое стихи? — говорил взгляд Акивы. — Тлен, легкомыслие, женские забавы».
И еще говорил его взгляд: «Зачем ты завываешь, наглец? Ты ее соблазняешь своим пением. Вор! Ворюга!»
Акива смотрел в окно и, когда мимо проходил стройный араб в бурнусе, отплевывался.
— Зачем ты плюешься, мой муж? — спрашивала Малка.
— Арабы — собаки! — восклицал Акива.
Он посидел с ними еще несколько минут, затем вымыл руки и пошел к Стене Плача.
Гордон заметил, что, как только Акива удалился, Малка встала и подошла к окну. Из-за угла показался высокий араб в английском френче и сапогах. Поверх френча был наброшен бурнус. Он поймал взгляд Малки и прошел в дом.