— Я вам скажу так, — ответил Гордин. — У нас было на земле две родины: одна там, в Палестине, другая — здесь. Одна родина уже кончилась, а другая… другую надо построить.
Мы разошлись по селу. Вильям Гаррис зажигал магний и снимал постройки, людей, детишек, скот. Броун и я заходили во все дома, и, пока Броун разговаривал с каждым о радостях и нуждах Биробиджана, я неизменно спрашивал:
— Где вы жили в Палестине? Не знаете ли вы Александра Гордона?
— Нет, не знаем.
— У нас такого не было.
— Спросите Цви Гордина. Он знает Палестину, как свое местечко.
И оказалось, что Цви Гордин действительно знал Александра Гордона. Он знал не только его, но и Ровоама Висмонта. Цви Гордин был хорошо знаком с дочерью наборщика Лией. Нет, она до сих пор не вышла замуж. Очень приятные молодые люди, он часто встречал их в доме наборщика. Когда Цви Гордин заезжал в Иерусалим, он тоже там останавливался. Ровоам, тот был почти коммунистом. Цви не понимает, почему он не приехал сюда. Неужели из-за той глупости?
— Какая глупость?
— Э, — отмахнулся Гордин, — он все хочет отдать Ротшильду какие-то триста фунтов, истраченные бароном на его воспитание. Сумасшедший, он себе во всем отказывает. Он живет в Каире, где работает на водопроводной станции.
Я узнал от Гордина, что Висмонт уже перевел в адрес Палестинского банка сто фунтов. Он всегда говорит, что хочет во что бы то ни стало рассчитаться с бароном.
— Детские забавы, — сказал Цви Гордин, — главное, тот Ротшильд уже умер… как будто барон будет знать.
— А Гордон? Он еще служит продавцом в киоске Розенблатта и Зильберберга?
— Нет, он давно покинул Тель-Авив.
Я узнал, что Гордон снова перебрался в Иерусалим и через год после смерти ребе Акивы женился на Малке. Ее дед тоже умер и передал незадолго до кончины свой кинематограф одному англичанину. Гордон служит в кинематографе кассиром, он совсем опустился, почти никуда не выходит и перестал делать свои миниатюры.
Мистер Броун прислушивался к нашему разговору.
— Я же говорил, — сказал он.
— Между прочим, — продолжал Цви Гордин, — ваш друг знал, что я еду сюда. Он сказал, что завидует мне и что Палестина — это наша могила, а Биробиджан может стать нашей колыбелью. Я его просил: «Едем с нами». — «Нет, — жаловался он, — я уже никому не нужен: я — больной… Как-нибудь доживу здесь».
Цви Гордин угостил нас чаем. Он поставил тарелку с маслом.
— Ешьте, — сказал он. — Это наше биробиджанское масло.
Он сделал для нас бутерброды с сыром.
— Ешьте, — сказал он. — Это наш биробиджанский сыр. Жена, а мед?
Мы взяли из его рук блюдо с медом.
— Это наш биробиджанский мед.
Когда разговор снова зашел о Гордоне, Цви Гордин вздохнул.
— Э, — сказал он, — поговорим о вещах более веселых. Я так думаю, что ваш друг наплевал на все: и на сионизм, и на панарабизм, и на Англию, и на Францию, и на весь мир… Он ходит к себе в будку, потом домой и опять в будку, и снова домой, и ест свой хлеб с маслом, и огорчается, что у жены есть от него какие-то тайны.
Часть третья
Глава двадцатая
Счастлив тот, кому удается сохранить своих друзей от дней юности до могилы. Я часто горюю, что растерял их. Жизнь вбила клинья между нами, и многие стали моими врагами, а другие ко мне равнодушны, как и я к ним. Впрочем, мы иногда встречаемся на шумной улице, виновато кланяемся и быстро расходимся. Мне было жалко, что я потерял Александра Гордона, и я уже не думал о том, что когда-нибудь с ним встречусь, если бы не случайная поездка в Литин, которую я совершил в 1932 году.
По делам службы пришлось мне объехать еврейские местечки на Подолии. Я побывал в Немирове, в Браилове, в Жмеринке и Деражне, затем заночевал в Виннице и взял место в почтовый автобус, уходящий в Литин.
Было лето. На полях поспевала пшеница, темнела свекла. Хороша дорога в Литин! Два ряда дубов и лип, высоких и тенистых, выстроились по сторонам. На придорожных огородах валяются на солнцепеке полосатые арбузы и желтеющие дыни. Выдаются своей удивительной величиной тыквы. Склонилась набок от тяжести шапка подсолнуха. Машина бежит среди белых домиков, отгороженных заборами из ивовых прутьев. Иногда на дорогу выскочит мальчуган из деревенской почты и подхватит сумку с письмами. Когда налетит ветер, липы обсыпят нас своей листвой. Машина идет в Литин…
Каким грустным показался мне этот городишко! Я увидел дома с поваленными колоннами. Во многих хатенках были выбиты окна. Покривились крыльца, ободрались крыши. Я подумал: «Мертвый город».