Гублера осудили и отвезли в Аккрскую крепость. Это мрачный замок, повисший на скале, его омывает Средиземное море, из окон замка видна гора Кармель.
Глава двадцать первая
Я заночевал в доме Ханы Гублер. Она жила бобылкой, чистой, опрятной бобылкой в маленьком доме, обреченном на слом. Спал я долго и чувствовал, что швея с нетерпением ждет моего пробуждения. Глиняный горшок с густой простоквашей стоял на моем столе. Убирая мою постель, она заметила книгу, которую я читал вечером и, засыпая, уронил на пол.
— Молодой человек!
— Что?
— Я вас спрошу так: это не Эрфуртская программа?
— Нет, — ответил я удивленно. — Это книжка рассказов французского писателя Проспера Мериме.
— Как вы сказали?
— Проспер Мериме.
Она махнула рукой.
— Все равно! Какие-нибудь басни или песни. Правильно?
— В этом духе.
— Ну, пейте кислое молоко.
Я заинтересовался, от кого она узнала про Эрфуртскую программу. Хана сказала, что спросила Вексельмана из сельсовета, какие книги читают люди, которых называют коммунистами. Вексельман сказал: «Массу! Тысячи книг». Она спросила: «Все-таки? У них же есть названия?» Вексельман сказал: «Эрфуртскую программу». Хана Гублер хочет прочесть какую-нибудь книжку из тех, что читает ее сын. Нет ли у меня здесь Эрфуртской программы на еврейском языке?
— Я думаю, вы можете достать в литинской библиотеке, — сказал я Хане.
Она сперва не поверила, потом робко попросила меня пойти в библиотеку и взять для нее эту книгу. Она бы не стала меня затруднять и пошла сама, но ей как-то стыдно. Я охотно согласился и через полчаса принес ей Эрфуртскую программу на еврейском языке. Отдыхая время от времени от работы на своей машине, Хана заглядывала в книжку, морщила лоб: читать ей, видимо, было трудно.
Она строчила весь день; иногда к ней приходили заказчицы, столь бедные и обшарпанные, что трудно было к ним применить такое солидное слово, как «заказчица». Шла невероятная торговля, звучали просьбы, клятвы. Заказчицы много болтали, а Хана Гублер кивала головой и все строчила, то чаще, то реже нажимая ногами решетку.
— Вы слыхали, Хана, — болтали заказчицы, — уже опять записывают в Биробиджан.
— Да?
— Подумаешь. Они стали такие капризные! Не всех берут.
— Да?
— Что мы им, яблоки, чтобы выбирать только крупные. Наш Вексельман дает характеристики. Если он хочет, то может напортить каждому.
— Да?
— В пятницу в Виннице в Торгсине будет мука.
— Да?
Заказчицы уходили, а Хана строчила. Так она проработала до позднего вечера, потом снова заговорила со мной. Она всегда понимала, что коммунисты образованные, но никогда не думала, чтобы они были такие ученые. Вот она читает книжку на еврейском языке, и так трудно понять. Все какие-то нездешние слова, возвышенные. Доходит ли до нее смысл? Конечно, она же не глухая.
— Я вам скажу так, молодой человек: они таки думали о нас. А если я швея, то как считаюсь по-ихнему: пролетарь или кустарь?
— В зависимости от того, где вы работаете.
— Значит, если бы я работала на фабрике, я была бы чистый пролетарий?
— Правильно.
Она пошла за водой, затем натопила кизяком печь, согрела чай. У меня оказались чай и сахар, что удивило Хану Гублер. Выходит, сказала она, что мы с ней будем пить настоящий хозяйский чай. Есть ли у меня мать? Неужели умерла? Она всплеснула руками, и лицо ее стало бесконечно скорбным. Сколько же ей было лет? Умерла такой молодой? Какая же у меня печальная жизнь, если я сирота с детских лет. Вспоминаю ли я ее? Очень хорошо! Значит, ей там совсем легко, если сын вспоминает мать. Герш тоже очень хороший сын. Он Бог знает куда уехал, но не забыл свою старушку мать. Сначала он писал, что перевезет ее туда и они будут жить вместе, потом просил подождать. Ну, а теперь…
— Я ведь самое главное от вас скрыла, — сказала Хана. — Мой сын приедет сюда.
— Когда? — воскликнул я.
— Я вам не показала главное письмо. Боялась! Думаю так: чужой человек, зачем ему это знать. Герш писал, что если его сюда пустят, он вернется. Вот я и боялась: вдруг вы можете сделать что-нибудь такое, что его не пустят. Потом он написал мне, что уже все готово и их пускают, и они едут сюда целой колонией, в Биробиджан.
— Когда?
— Я сама хочу его поскорее увидеть.
Швея показала мне письмо. Да, Герш Гублер едет сюда с целой колонией. Колония называется Кадимо. Как так? Почему Кадимо? Я был безмерно удивлен, но последнее письмо Гублера оказалось очень коротким, и ничего больше мне из него узнать не удалось. Хана призналась: я единственный человек, которому она показала письмо. Она стесняется односельчан. Они скажут, что ее сын неудачник, если не смог устроиться за границей, где, по словам старых литинцев, люди так хорошо устраиваются.