— Вы знали старого Висмонта? — невзначай спросил Гордон.
— Еще бы, это был мой лучший друг.
— Кстати, его сын сейчас в Каире.
— Умный парень, — сказал колонист, — хороший и добрый человек. Похож на отца.
Гордон вел разговор осторожно. Намекал, выведывая, менял тему беседы.
— Значит, вы приехали к нам просто так, без дела? — спросил колонист.
— Нет, — ответил Гордон, — я соврал. Я приехал к вам по делу, по важному делу… по делу о спасении души.
— По делу о спасении души? — повторил колонист. — Чья же душа страдает?
— Душа Герша Гублера.
Колонист не знал такого имени. Но когда Гордон рассказал ему историю своего товарища, тот воскликнул:
— А! Я слыхал! Это тот самый молодой человек из Явне… Он давно сидит?
— Мне стыдно о нем говорить, — сказал с огорчением Гордон. — Помню, что и мне сказали о его аресте, но в ту пору сердце мое очерствело и мозг заснул. Я посочувствовал и забыл. Но есть человек, чье сердце и мозг никогда не покроются корой усталости… Он напомнил мне, и я проснулся. Сын Висмонта Ровоам просит вас помочь Гершу Гублеру.
Колонист горестно засмеялся.
— Сказки! Что мы можем сделать? Кто мы в глазах англичан?
— А петиция на имя Хаима Вейцмана?
— Петиция? — удивленно повторил колонист. — Ах, мне думается, что если дело дошло до тюрьмы, то и сам Вейцман бессилен!
— Но он может попросить резидента.
— Это правильно, — сказал колонист.
Тогда Гордон встал из-за стола и посмотрел в упор на колониста.
— Вы бы подписали такую петицию? — спросил он, не отводя от него глаз.
— Я? — сказал колонист. — Подпишу ли я? — Он растерялся, умолк, но потом тихо ответил: — Почему не подписать? Подпишу. Но ничего из этого не выйдет: тут надо брать выше.
Они разговорились об английской полиции и военных властях и о генерале Сторрсе, который презирает и третирует евреев. Его высокомерие и надменность известны каждому, кто когда-либо вздумал к нему обращаться.
— Ну, скажите, — сказал колонист, — чем он лучше царских губернаторов… какого-нибудь Рейнгардта или Толмачева. Жизнь — дрянь, навоз. Мы уехали из николаевской России с чиновниками, слепленными из подлости и злобы, с еврейскими погромами и нашли здесь другую николаевскую Россию…
— Вам не кажется, — осторожно произнес Гордон, — что мы уехали из старой России, но снова попали туда в то время, когда там старой России уже нет?
— Не знаю, — ответил колонист.
Гордон рассказал о пароходе «Декабрист» и о том, как ему вдруг захотелось туда… домой… по ночам снится ему: он чудом уедет. Своими рассказами Гордон снова пробудил в колонисте чувство тоски по той родине. Оно быстро передалось всем колонистам, и воцарились в Кадимо прежние настроения, и если забылась речь Ильи Шухмана, то снова вспомнилось письмо Джемса Броуна.
— Мы бы там очень пригодились, — сказал один из колонистов. — Ведь у них теперь есть Биробиджан.
Стали спорить: пустило бы их советское правительство или нет, если бы они подали прошение?
— Кому? — удивился Гордон. — Здесь нет советского посла.
— Можно послать бумагу в Лондон.
— Зачем в Лондон? — сказал другой.
— А куда?
— Прямо в Биробиджан.
— Уж тогда лучше в Москву, — сказал Гордон, — самому Калинину.
— Не знаем, — отвечали колонисты и смеялись смехом безверия.
Гордон пробыл здесь три дня и добился того, что многие подписали петицию. Он встречал и отказы — то суровые, то равнодушные. Были такие, что обещали подписать, но в нужную минуту исчезали. Но двадцать семь человек смело поставили свои имена под петицией на имя Хаима Вейцмана, и Гордон увозил из Кадимо эту бумагу как священную реликвию. На прощанье ему показали пожелтевшее письмо Броуна. Он долго вглядывался в строки американца, в конверт и почтовую марку, и сердце его еще больше заныло от мечтаний и грусти.
Глава двадцать седьмая
Гордон надеялся: в эти три недели, пока пароход «Декабрист» совершит рейс в Порт-Саид и обратно в Яффу, что-то произойдет.
Ничего не произошло. Пароход давно отплыл в Одессу. С той поры прошло два месяца. Гордон несколько раз приезжал в Кадимо, но колонисты не получали из Тель-Авива никаких вестей. Их просьба осталась безответной. На днях Гордон кончил работу над новой миниатюрой. Он отослал ее Висмонту. Поймет ли Ровоам, что миниатюра имеет секрет? Если смотреть на нее прямо, видны гора Кармель, Аккрский замок, море, но, если повернуть ее влево и сосредоточить взгляд на определенной точке, можно разглядеть сияющее от худобы и бледности лицо Гублера, отгороженное узкой и частой решеткой. О, Ровоам все понимает! Он догадается, что миниатюра сделана неспроста.