— Вы слыхали, — говорят в очереди, — оказывается, из чикагского яичного порошка можно прекраснейшим образом делать кексы.
— Что вы говорите?! Их яичный порошок сделан из нефти, от него химией воняет за версту.
— Нефтью стали рак лечить.
— В России теперь у каждого рак души, а тут нефть бессильна.
— Что же вы предлагаете?
— Нагайку. Прекрасное лекарство.
— Я б яичным порошком большевиков кормил, от него брюхо пучит и газоном-с отходит.
— Сударь, здесь дамы.
— Какие это дамы? Проститутки.
— Они же старухи!
— А вы старых проституток не видели? Особый смак! А вон в вуальке — спекулянтка. Э, милиционер, махорки нет?
Милиционер обернулся, чтобы ответить, и заметил серые спокойные глаза Постышева. Минуту он вспоминал, где видел эти глаза, а вспомнив, легонько толкнул локтем товарища.
— Влипли, — прошептал он, — комиссар тут.
— Можно вас в сторонку? — сказал Постышев милиционеру.
Не дожидаясь ответа, комиссар перешел улицу и вышагивал до тех пор, пока очередь не исчезла, растворившись в тумане. Он остановился возле тумбы, на которой были расклеены афиши. Сразу же полез за папиросами, закурил, зло отшвырнул спичку, нахмурился и, не оборачиваясь, тихо спросил:
— Ну?
Трое — за его спиной — молчали.
Постышев резко, корпусом развернулся.
— Нищенствуем? — гневно спросил он. — Подачку клянчим?
Милиционер — тот, что постарше — поднял голову, и Постышев увидел, как тряслось его одутловатое, с желтизной лицо.
— Я в семье сам — шестой, товарищ комиссар. Четверо мальцов у меня. Младшенькому — год. У него живот вздутый и ноготки не растут…
— У меня трое, — сказал второй милиционер.
— Жена в чахотке, — пояснил Лысов. — Кровохарканье третий месяц. И дочка при смерти. Я им бекон на сальце топлю…
Тихо в городе. Спит еще Хабаровск.
— Я понимаю, — враз сникнув, сказал Постышев, — я понимаю… Что же делать-то, а?
— Так вам видней, товарищ Постышев, — жестко ответил Лысов. — На то вы и комиссар…
— Детишек очень болезненно хоронить, — сказал милиционер, — они в гробу махонькие и до того тихие, что глохнешь…
— Зайдите ко мне в штаб завтра утром, — сказал Постышев.
Ушел он быстро, еще больше ссутулившись, вышагивая длинными тонкими ногами с выпирающими коленями — широко и торопливо.
ГАЗЕТА «ВПЕРЕД»
Заместитель редактора Григорий Иванович Отрепьев — поэт. Ночами не спит, учится технике стихосложения, даже пожелтел весь, насквозь светится. Оттого страсть как нервен.
— Пал Петрович, — прокричал он Постышеву, который вешал свою кожанку на ржавый крючок за дверью, — есть тема для хорошей басни. Понимаешь, военное начальство по железной дороге без билетов ездит, а если контроль — наган ему в нюх, и весь разговор. Я тут басенку накидал, посмотри.
— Басня, — усмехнулся Постышев, — это литература угнетенных. Ты впрямую пиши, с фамилиями и полными именами.
Постышев был первым редактором этой газеты. Поэтому и сейчас он проводил здесь, в маленькой типографии, возле метранпажа Моисея Соломоновича, час-другой, но обязательно каждый день. Читает комиссар по-редакторски: быстро и с карандашом.
— Давай-ка посмотрю.
— Посмотри…
— Нет, — раздраженно сказал Постышев, пробежав глазами строки, — от такой басни ни холодно, ни жарко. Тут деликатничать нечего. Пиши впрямую, как есть.
Отрепьев пожал плечами:
— Берешь ответственность, Петрович?
— Беру, Гриша, беру.
— Ладно. Сейчас в типографии имена переберу, всех обзову по правде.
— Обзови, — усмехнулся Постышев и отошел к окну, где лежала свежая верстка.
Он просмотрел полосы и сердито потушил окурок в старой консервной банке.
— Послушайте, Моисей, вы когда-нибудь подсчитывали, сколько слов в нашей газете?
— Много, — скорбно ответил Моисей Соломонович. — Очень много пустых слов.
— Я сегодня ночью подсчитал: у нас в газете употребляется четыреста слов! Понимаете? Всего четыреста из сорока тысяч в словаре русского языка. Не статьи — а интендантские отчеты. В сон клонит. Или вот, пожалуйста, верстаете на первой полосе: «Нашедшего енотовую муфту, пропавшую в то время, когда я продавал открытки советских вождей, прошу оную вернуть гражданину Цыплятнику в горторг».
— Гражданин Цыплятник платит за объявление золотом.