Олег восхищенно смотрел в ее серые, умные глаза. А капитан уже продумывал план диверсии, жалея, что нельзя взять с собой Баранова, — ведь с ним можно было бы захватить хоть часть оружия. Но Баранов был в глубокой разведке.
Партизаны поблагодарили за новости, за гостеприимство и поспешили к выходу. Уже возле самой калитки капитан почувствовал прикосновение чьих-то теплых тонких пальцев к своей руке. Это была Квета. Олешинский на миг остановился. От неожиданности не разобрал, что шепнули ее уста, но на прощание благодарно пожал девушке руку.
Темный шатер ночного неба уже зарозовел рассветом. Нужно торопиться, пока не рассвело.
В лагере их ждали.
— Где «мыло»? — сразу спросил капитан Володарева, который теперь был за комиссара.
Манченко молча подал Олешинскому несколько брусков взрывчатки. Себе он тоже взял немного и сложил в мешок вместе с партизанскими листовками. Еще несколько минут — и трое: капитан, Олег и Манченко исчезли в направлении Пршибрамской железной дороги.
Шли молча. Спустились лесом с высотки и очутились перед товарной станцией. Кругом — нагруженные составы, готовые к отправлению на Прагу. Издалека слышно сонливое пыхтение паровоза. Отправка эшелонов, видно, затянулась.
Быстрее, быстрее… Позади уже широкая балка, ров — и вот насыпь… Руки неслышно разгребают щебень. Что-то зашуршало. Тело само припадает к земле. Тихо. Наверное, это неосторожность Михаила. Снова заработали руки. В случае опасности Олег даст знак и прикроет отход. Еще усилие. Скорее бы конец. Капитан осторожно нагребает щебень. Руки у него дрожат. «Отвык», — мелькнуло в голове, и почему-то вспомнилась та последняя ночь в концлагере под Коростышевом, когда они вместо с другом Иваном Иваненко в 1942 году выгребали горстями землю… В лицо ударил свежий воздух. А еще позже они ползли, припадая к земле, и бежали. По ним стреляли, неистово лаяли собаки…
— Вот и все.
Капитан легко спустился с насыпи и уже только в балке догнал Манченко.
— Порядок, — шепнул тот, и вскоре силуэты партизан растаяли в полосе темного леса.
В это утро Ружена, полнолицая низенькая женщина с сильными натруженными руками и приветливым взглядом, принялась хозяйничать у печи раньше, чем обычно. Нужно накормить сыновей, проводить их в Пршибрам на работу и дважды испечь хлеб. Ее небольшая пекарня снабжает хлебом все село. Не зря Ружену шутливо называют кормилицей Буковой. А заказов на сегодня, как никогда, много.
Рано поднялись и хлопцы:
— Мама, ты слышала взрывы ночью?
— Кто ж их не слышал, — ответила Ружена, — гремело на весь округ, а горит еще и до сих пор. Где-то в Пршибраме.
— Я сегодня пойду раньше, — говорит ей сын Индра. — У меня небольшое дело.
Внимательным материнским глазом Ружена увидела, что он чем-то взволнован, однако расспрашивать не стала — она никогда не вмешивалась в дела своих сыновей. Знала: будет нужно, они сами расскажут, посоветуются с ней.
Она зашла в спальню посмотреть на часы, а Индра тем временем взял сверток, вскочил на велосипед и исчез за забором. «Какие-то свои мужские дела завелись», — не без гордости подумала мать и хотела уже заняться тестом, когда увидела Итку Пацткову — высокую, стройную красавицу, которая как раз входила в хату. Эта чернявая девушка давно нравилась Ружене, и она мечтала, чтобы кто-нибудь из сыновей привел ее в дом невесткой. Итка по субботам всегда берет две хлебины, и Ружена с утра выбрала самые выпеченные, завернула в чистый белый рушник и положила в большую кастрюлю.
— Слышали взрывы этой ночью? — спросила Итка.
— Слышала, — ответила, приветливо поздоровавшись, Матисова.
— Говорят, взорвали какие-то эшелоны в Пршибраме.
— Война… — только и сказала Ружена и пошла на кухню за хлебом. Быстренько подняла крышку кастрюли и остолбенела: вместо двух лежала только одна хлебина, не было и рушника. Что за наваждение? Она же сама положила их.
Ружена вынесла Итке две хлебины и ласково, как всегда, распрощалась. А на душе было неспокойно.
В присутствии другого гостя Ружена не решилась бы спросить у сыновей об исчезновении хлебины и рушника. Может, после такой тревожной ночи она сама напутала и положила в кастрюлю одну буханку… А рушник найдется — не хлеб же, не съедят. Но с другом мужа, часовщиком Гонзою, она своими сомнениями поделилась. Тот помолчал, будто хотел припомнить что-то, и посоветовал подождать. «Во всяком случае, ничего страшного в этом пока еще нет», — сказал он рассудительно.
Вечером за столом все молчали. Сыновья за день устали и не очень охотно делились новостями. Индра, глубоко вздохнув, быстро съел несколько кнедликов и встал: