И опять последовала долгая пауза. Потом доктор Жильбер сказал:
— Именно в те дни меня и начали мучить первые сомнения…
Впрочем, я предвидел, что испытания будут долгими и непростыми, что нам предстоит еще пройти длинный путь, прежде чем мы сумеем сказать: цель достигнута. Я не стану сейчас рассказывать вам, как проходили эти испытания. Были там и свои неудачи, и свои успехи, надежды чередовались с разочарованиями, но не это существенно. Я расскажу только одну историю, и вы поймете, что она значила для меня. Однажды ко мне в лабораторию пришла пожилая женщина. Ее глаза сразу поразили меня — такая тоска была в них. Я так и не узнал никогда, кто направил ее ко мне. Наверно, кто-то из моих сотрудников, больше ни от кого она не могла узнать о нашей работе: результаты опытов еще держались в секрете. Но так или иначе, а эта женщина появилась в моей лаборатории. В то время, если помните, наша армия вела войну, бессмысленную и нелепую войну с соседней страной из-за болотистого клочка земли, который наши правители никак не могли поделить между собой. И сын этой женщины, моей тогдашней посетительницы, был тяжело ранен, изуродован на войне и теперь в мучениях умирал в госпитале. Мать буквально обезумела от горя. Она говорила, что не в силах видеть, как страдает ее сын. Но она должна идти к нему, она должна хоть в эти последние минуты поддержать и ободрить его. Но она не может показаться перед ним в таком состоянии: по ее глазам, по лицу он поймет все. Эта женщина умоляла дать ей крупицу нашего препарата. Я не хотел, я понимал, что не должен этого делать. Но она так рыдала, что я не выдержал. Я дал ей две дозы — для нее и для ее сына. Свою дозу она приняла тут же и прямо из лаборатории поехала в госпиталь. Но сыну ее препарат уже не понадобился: он был в беспамятстве…
Доктор Жильбер поднял на меня глаза. Что было в них? Тоска? Чувство вины? Боль? Не знаю. Но я не вынес этого и отвел взгляд.
— Только на другой день, — продолжал доктор Жильбер, — я понял, что сделал. «Счастливая мать у постели умирающего сына-героя», «Мать-патриотка благословляет своего умирающего сына» — таковы были подписи под фотографиями, появившимися в утренних газетах. И на них я увидел лицо этой женщины. Оно действительно было счастливым. Неподдельно счастливым. Вот что самое ужасное. А что она говорила репортерам! Боже мой, какой стыд, какое отчаяние я испытал тогда! «Счастливая мать у постели умирающего сына» — можно ли придумать что-нибудь более кощунственное! Об этом ли я мечтал? К этому ли стремился?.. В тот же день у меня состоялся долгий разговор с доктором Штейном. Он говорил, что разделяет мои чувства, мою тревогу, что ни в коем случае не побуждает меня торопиться. Тем более что, как ему стало известно из вполне авторитетных источников, среди части медиков — сотрудников министерства здравоохранения, каким-то образом проведавших о наших исследованиях, — существует оппозиция нашему препарату. Так что излишней поспешностью не следует ставить фирму под удар. Хотя, разумеется, с другой стороны, фирма не может бесконечно вкладывать средства в дело, не дающее прибыли…
Мой собеседник опять погрузился в молчание, но я уже начал привыкать к этим его затяжным, долгим паузам и терпеливо ждал, когда он продолжит свой рассказ. За соседними столиками сменялись люди, новые посетители поглядывали на нас все с тем же выражением любопытства и добродушной, снисходительной насмешливости, но к разговору нашему никто особенно не прислушивался: наверно, доктор Жильбер не первый раз рассказывал здесь свою историю.
— Итак, испытания продолжались, запасы препарата накапливались. Прошло недели две после нашего разговора с доктором Штейном, когда однажды утром он сам вызвал меня. На этот раз он был не один. В кабинете сидел незнакомый мне человек, которого доктор Штейн представил мне как комиссара полиции. У Штейна было крайне озабоченное, даже встревоженное выражение лица. «Доктор Жильбер, — сказал он. — Произошло несчастье. Вчера во время транспортировки похищен контейнер с опытной партией препарата „ДС“. Мне незачем объяснять вам, к каким последствиям может привести это непредвиденное событие».
Я ожидал всего, но только не этого. Честное слово, в ту минуту я почувствовал, как все оборвалось и похолодело у меня внутри. Раньше я думал, что это только романисты так пишут в своих книгах для выразительности, но тогда я действительно испытал именно такое состояние. Контейнер! Это значит — сотни тысяч доз препарата! Сотни тысяч! «Единственное, что нас несколько успокаивает, — продолжал доктор Штейн, — похитители, как мы предполагаем, не имеют представления о том, что именно они похитили. Они действовали, что называется, наугад. Комиссар полиции разделяет эту версию». Комиссар полиции кивнул. Я хорошо запомнил все обстоятельства этого разговора, каждую мелочь, слишком важен он был для меня. Слишком часто мне приходилось потом мысленно восстанавливать его в памяти, проигрывать заново. «И тем не менее, — говорил доктор Штейн, глядя теперь только на меня, — мы не можем и не должны проявлять беспечность. И тут я все надежды возлагаю на вас, доктор Жильбер. Вы, именно вы, должны обратиться сейчас к населению нашей страны. Только вы сможете найти нужные слова, только вы! Я помню, с какой выразительностью, с каким красноречием вы говорили о своих тревогах и сомнениях. Это необходимо сделать как можно скорей. Я уже провел переговоры с телекомпаниями — они готовы предоставить вам такую возможность. Я верю в вас, доктор Жильбер!» Да, когда было надо, мой шеф умел говорить очень убедительно. Его голос обрел едва ли не торжественность — я не мог не проникнуться чувством ответственности, возлагаемой на меня. К чему лишняя скромность, я действительно верил тогда, что мой препарат избавит человечество от страданий. Мы простились, крепко, с чувством пожав друг другу руки. Почти всю ночь я писал свое обращение к гражданам страны. А утром я был уже в телестудии. Мне казалось, я превзошел самого себя. Так, по крайней мере, потом утверждала моя жена. Впрочем, я никогда не умел определять, что она говорит всерьез, а что — в насмешку. Но тогда я действительно сделал все, что мог. Да и телекомментаторы постарались вовсю, чтобы соответствующим образом обставить мое выступление. «У нашего микрофона доктор Жильбер. Доктор Жильбер сделает заявление чрезвычайной важности» — так или примерно так объявил ведущий. Я старался говорить лаконично и сдержанно, но волнение и тревога, помимо моей воли, прорывались в голосе, в интонациях, в жестах — тут уж я ничего не мог поделать с собой. Но я верил, что эта тревога передастся и моим слушателям. Я коротко рассказал об исследованиях, которые вела наша лаборатория, о наших мечтах и планах. Я рассказал, во имя чего была предпринята эта работа. «Мы стремились, — говорил я, — помочь людям, пораженным депрессией, охваченным тоской, подавленностью, людям, страдающим от одиночества, лишенным надежды на будущее, потерпевшим жизненный крах. Ведь порой для того, чтобы обрести прежнюю уверенность в жизни, человеку достаточно убедиться, что он пусть ненадолго, но способен вновь ощутить себя счастливым. Вернуть человеку надежду, радость, веру в себя — это ли не одна из самых благородных задач, стоящих перед наукой! Но все это в будущем. А сейчас обстоятельства вынуждают меня обратиться к вам с совсем иными словами. В чьих руках окажется похищенный препарат, кто воспользуется им? В каких целях? Мой долг, моя обязанность предупредить вас о той опасности, о той угрозе, с которой каждый из вас, граждан нашей страны, может столкнуться уже завтра…»