Гитлеровцы произвели в кабинете тщательный обыск: взломали сейф, перерыли все бумаги. Ничего заслуживающего внимания, однако, не обнаружили. Затем покопались в ящиках стола и бухгалтерских книгах Луця, побывали в подвале, на чердаке, в цехах. И опять ни листово-к, ни советских газет, ни шрифта, ни типографской машины — никаких компрометирующих документов или предметов! По всей вероятности, ниточка, протянувшаяся ко мне через сестру Устину после побега легионеров, была единственной уликой. О том, что фабрика валенок долгое время являлась штабом городской подпольной организации, в ведомстве майора Йоргенса не догадывались.
Но так или иначе, моему директорству, а значит, и легальному пребыванию в Ровно пришел конец. Я, как Терентий Новак, уже не существовал: Федор Шкурко изготовил для меня документы на чужое имя. Ежедневно приходилось менять квартиры, перекочевывать с одной явки на другую; их к тому времени у нас имелось около двадцати в различных концах Ровно. На улицах старался появляться как можно реже, да и то лишь по вечерам: в городе меня многие знали, в любой момент можно было встретиться с каким-нибудь предателем, оуновцем, шефом предприятия или сотрудником промотдела гебитскомиссариата. Помимо хозяев давних конспиративных квартир, существовавших уже год-полтора, мне охотно давали приют молодые подпольщики. На улице Ожешко, в доме 58, меня радушно встречал Виктор Васильевич Жук, мужчина лет тридцати пяти на вид, работавший в каком-то оккупационном учреждении и одновременно принимавший активное участие в подпольной деятельности; на улице Коперника, в доме 28, я находил убежище в квартире Любови Комаровской, жены польского скульптора и архитектора; на улице Кирова, в доме 45, передо мной всегда гостеприимно открывала дверь своей комнаты молодая подпольщица Раиса Митченко; от Лизы Гельфонд, жены командира Красной Армии, занимавшей с детьми небольшую квартирку на улице Димитрова, в доме 54, я перебирался в дом 10 по Ростовскому переулку, где жила подпольщица Елена Дмитриева-Васильева, оттуда — на Тетовую улицу, в дом 17, к Полине Калининой или на улицу Первого мая, тоже в дом 17, к Татьяне Крыловой. Не раз доводилось ночевать в больнице пригородного села Тютьковичи, где работал подпольщик Василий Убийко, у преподавателя нашего института Евтихия Назаренко, на Литовской улице, в доме 3, у Люси Милашевской или у проживавшей неподалеку учительницы с Житомирщины Галины Гниденко, которую война забросила в Ровно и наделила не по годам суровой сосредоточенностью...
Разные это люди и по возрасту, и по характеру. Галина Гниденко, например, была прямой противоположностью Люси Милашевской, веселой, непоседливой, острой на язык дочери бывшего управляющего помещичьим имением близ Гощи. Лиза Гельфонд и Вера Макарова, первая с тремя, вторая с двумя малышами, были женщинами смелыми, отчаянными, никогда не унывавшими, хотя жилось им очень трудно. Молодые хозяйки подпольных явок, как небо от земли, отличались от внешне робкой старушки Александры Венедиктовны Чидаевой или от осторожной и сообразительной тринадцатилетней девчушки Вали Подкаура. Их было много, наших сестер и братьев, матерей и бабушек, таких разных по годам, по взглядам на жизнь, но одинаково ненавидевших фашистских захватчиков и ради борьбы с ними готовых на любые жертвы. Простые и скромные наши помощники и помощницы подвергали себя огромной опасности и не раз сами оказывались на краю гибели. Протягивая в тяжелую минуту руки мне и моим друзьям, вынужденным жить в городе на нелегальном положении, они как бы прикрывали нас собой от врага, и мы, кому выпала доля остаться в живых, до конца дней своих будем низко склонять головы перед их негромким и порой незаметным мужеством.
Однажды во время очередной массовой облавы в городе мне пришлось, словно затравленному, метаться из стороны в сторону в поисках выхода. Спрятаться в городе не было возможности. Незадолго до того у меня в руках взорвался запал противотанковой гранаты, поранило ладони, обожгло лицо. Попадись я в таком виде на глаза гестаповцам или жандармам — не миновать беды. Стискивая от боли зубы, я все же сумел выбраться проходными дворами и глухими переулками в пригород, в район села Дворец. Постучал в окно первой же хаты небольшого хуторка. Дверь открыл незнакомый мужчина. В хате вместе с ним были его жена и четырехлетняя дочка. Я не мог сказать им правду о себе и назвался советским парашютистом, отбившимся от своей группы. Ни хозяин хаты, ни его жена не стали ни о чем расспрашивать. Помогли мне вымыть обожженные руки и лицо, сделали перевязку, накормили, оставили у себя на ночь. Утром хозяин сам вызвался сходить в город, узнать, закончилась ли облава, сняли ли немцы заставы на улицах. Незнакомый человек сделал все возможное, подвергая себя и свою семью смертельной опасности, чтобы помочь «советскому парашютисту» и тем самым внести свой скромный вклад в борьбу с оккупантами. Уже прощаясь с этой гостеприимной семьей, я случайно прочитал на прибитой к стене хаты дощечке: «Осип Григорьевич Пилипчук». Не будь этой дощечки с надписью, я, возможно, до сих пор и не знал бы фамилии своего спасителя, человека, возможно, не из самого боевого десятка, но, несомненно, подлинного советского патриота.