Перед войной, после установления Советской власти в нашем крае, зажили было и мы, и вы вместе с нами по-человечески. Да недолгим было счастье. Война все перевернула, и опять болью и тревогой наполнились ваши сердца за нас, ваших сыновей и дочерей, вступивших в жестокий поединок с иноземными захватчиками...
Где ты теперь, отец? Не в той ли самой тюремной камере, в которой не раз и мне самому приходилось коротать дни и ночи? И помочь тебе я ничем не могу. Увидимся ли мы еще с тобой, отец?..
Бессонная ночь тянулась очень долго. А на рассвете тревожный шепот Александры Венедиктовны:
— Вставай, сынок, быстрей вставай! Дом окружают немцы...
Я выхватил из-под подушки две лимонки и пистолет, босиком подбежал к окну. На траве и деревьях сверкала роса, освещенная первыми лучами солнца. Вдоль улицы, на расстоянии нескольких метров друг от друга, стояли, словно статуи, фигуры в светло-синих шинелях — немецкие жандармы. На тесном дворе, примыкавшем к домику Чидаевых, гитлеровцы устанавливали на треноге пулемет.
«Донос? Предательство? Не может быть! Об этой явке знают только самые близкие друзья», — мгновенно мелькнуло в мозгу. Мысль о том, что кто-то мог указать немцам явку на Скрайней, самому вдруг показалась нелепой. Я внимательнее присмотрелся к жандармам, возившимся у пулемета. Немцы вели себя так, будто их совсем не интересовал домик, двор которого они избрали местом для огневой позиции. Один из них, указывая рукой на привязанную к забору козу, что-то говорил, остальные громко хохотали. Жандармы, стоявшие на улице, тоже вроде не собирались врываться к Чидаевым. «Нет, тут что-то не то, они не намерены окружать дом».
Я обернулся к хозяйке квартиры, чтобы успокоить ее. Александра Венедиктовна, бледная как полотно, испуганно металась по комнате. Потом выскочила в сени, позвала меня. Из сеней был ход на чердак.
— Лезь, сынок, наверх, быстрее лезь, — почти крикнула она. — Там тайник увидишь, я в нем прятала соседей-евреев... С той стороны дома, над крыльцом. Отодвинешь доски и пролезай. Не забудь закрыться опять, чтобы ничего не было заметно. Там они тебя не найдут...
Чердак был низкий. На противоположную сторону пришлось пробираться пригнувшись. К домику, вероятно уже после постройки, было приделано крытое крыльцо. Я раздвинул запыленные тесины и очутился на маленьком, опутанном паутиной чердачке, где невозможно было выпрямиться, даже стоя на коленях. Аккуратно закрыл лаз. Вспомнил, что как раз подо мной — комната соседей Чидаевых. Они фольксдейче. Надо быть осторожным, не шевелиться. Кое-как примостился, припал глазами к щели. Отсюда хорошо было видно почти всю улицу. На ней синели жандармские шинели. Казалось, они везде — и на дороге, и во дворах, и в подъездах домов. Гражданских — ни одного человека.
Вскоре я понял, что происходит. Гитлеровцы действовали с точным расчетом. Одни из них контролировали улицу, другие, разделившись на группы, проверяли квартиры: в городе шла очередная массовая облава.
Солнце, поднимаясь над горизонтом, с каждой минутой все сильнее нагревало железную крышу. Стало жарко, как возле раскаленной печки. Мучила жажда. Снизу, со двора, доносились голоса немцев. Скучая от безделья, они, было похоже, рассказывали анекдоты и громко смеялись.
Примерно во втором часу дня где-то неподалеку захлопали пистолетные выстрелы. Вслед за тем послышались частые автоматные очереди. Один за другим прогремели взрывы гранат. Прислушавшись к начавшейся перестрелке, я без труда определил, что она велась в противоположном от фабрики валенок конце Хмельной улицы. В том районе у нас не было явок, и это несколько успокоило меня.
Пальба между тем не утихала. Снова раздались взрывы гранат. Зататакал крупнокалиберный немецкий пулемет. Стрельба то прекращалась, то разгоралась вновь. Так продолжалось почти до вечера.
Наступили сумерки. С приближением темноты у меня росла надежда на спасение. Однако обыски в квартирах ближних домов все еще продолжались. Участвовавшие в облаве жандармы неумолимо приближались к домику, в котором жили Чидаевы. Наконец прямо подо мной, на крыльце, послышалась немецкая речь, рассохшиеся доски пола заскрипели под сапогами жандармов.
К мужским голосам присоединился женский: это соседка Чидаевых, жена фольксдейче, гостеприимно приглашала жандармов к себе домой на чашку кофе.
Я лежал затаив дыхание. Извлек из кармана и положил рядом лимонки, пистолет. Мозг непрерывно сверлила мысль: «Что бы ни случилось, живым в руки не дамся. Буду отбиваться до последней возможности». Одновременно ругал себя, что так несвоевременно покинул «дачу» Конарева, причинил столько неприятностей семье Чидаевых. «Если немцы обнаружат меня, провалится явка. Жандармы наверняка устроят здесь засаду. В их ловушку могут попасть и Луць, и Шкурко, и Поцелуев, и другие товарищи».