— А где эта дверь? — вопросительно посмотрел на меня Мартынюк.
— Железная дорога. Как стемнеет, пойдем с Афониным, рванем.
— Почему вы? — с укором проговорил Татаринов. — С вашими обожженными руками там много не сделаешь. Мы и без вас справимся.
— Пойдем мы с Афониным, — повторил я. — Вы уже достаточно подставляли головы под пули. Сам же говорил, что вчера ночью вас с Мартынюком чуть не ухлопали жандармы. Вам надо отдохнуть перед дорогой. Ведь нервы не железные. К тому же еще неизвестно, что ждет нас в пути, там вы будете лучшими бойцами, чем я. Каждый из нас имеет собственный счет к фашистам. Я тоже имею. Так что не возражайте. Собирайся, Сима! — обернулся я к Афонину. — Минут через тридцать — сорок выйдем.
Железная дорога, разделявшая город почти на две равные части, оставалась теперь единственной артерией, связывавшей оборонявшиеся в районе Ровно гитлеровские войска с их ближними и дальними тылами. Когда была ясная погода, советская авиация часто бомбила железнодорожные станции, эшелоны. Но в последние дни из-за снега и буранов налеты прекратились. Вражеские эшелоны с живой силой и боевой техникой беспрепятственно двигались в сторону Здолбунова и обратно.
...Только что прошли два эшелона. Мы с Афониным лежим в неглубокой канаве как раз против семафора, неподалеку от фабрики валенок. До железнодорожного полотна каких-нибудь двадцать метров. Три гитлеровца, патрулирующих этот участок дороги, удаляются к станции. На фоне пестрого, покрытого угольной пылью снега отчетливо видны их фигуры. Наблюдая за солдатами, я с миной в руках выползаю из канавы. Серафим остается на месте, чтобы в случае необходимости прикрыть меня огнем из пистолета и гранатами.
Надо успеть заложить мину под рельс, пока не появится очередной эшелон и не вернутся назад солдаты-охранники. Под руками твердый, смерзшийся песок, перемешанный с щебенкой. Начинаю копать. Лезвие ножа ударяется о мелкие камни. Бинты на руках размотались. На обожженных пальцах лопается кожа, на рани попадает песок. Страшная боль. Руки деревенеют. Но сейчас не до боли: надо успеть. Одним незавязанным глазом я плохо вижу. Срываю с лица повязку, чтобы освободить второй глаз. Чувствую, как вместе с грязной, засохшей марлей от щек отстают клочья кожи. Вставляю в мину запал с прикрепленным к колечку шнуром, немного отгибаю концы чеки. С пальцев каплет кровь. И все же мина установлена. Осторожно разматываю шнур, отползаю назад, в канаву, а оттуда — к забору фабрики валенок.
Сима Афонин переползает ближе ко мне, устраивается за толстым деревом, тихо ругается. Вчера ночью, убегая от жандармов, он упал и вывихнул правую руку. Однако никому об этом не сказал. Не признался и мне, когда шли на диверсию: вероятно, постеснялся.
Со стороны Здолбунова показался эшелон. От забора фабрики видно: платформы очень низкие. Наверное, порожняк? Подождем следующего. Афонин согласно кивает головой. Минут через пять-шесть замаячил огнями второй состав.
И снова железная дорога преподнесла нам неприятный сюрприз. Трое гитлеровцев, пройдя отведенный им для охраны участок, успели возвратиться, заметили разрытый песок и гравий. Вероятно, увидели и шнур. Один из них, размахивая фонарем, побежал навстречу поезду. Неужели опять осечка?
Нет, эшелон мчится вперед с прежней скоростью. Возможно, машинист не заметил сигнала. Я уже различаю цепочку пассажирских вагонов и успеваю подумать: «Наверное, с новым пополнением?» Тут же чувствую, что не в состоянии дернуть шнур: обожженные, замерзшие пальцы не слушаются, не сгибаются.
— Шнур! — кричу Афонину. — Дергай шнур!
Серафим дернул тонкую прочную бечевку.
Мгновенная молния вспарывает темноту, выплескивает на город серебристо-белое облако. Тугая волна взрыва выбивает стекла в ближайших домах. Мина взорвалась как раз в тот момент, когда над ней оказался паровоз. Его тяжелая металлическая туша закачалась и, выпуская белые струи пара, свалилась под откос. Со скрежетом полезли один на другой вагоны, послышались крики...
А позади нас, на соседней улице, уже надрывался по радио визгливый голос не то диктора, не то дежурного офицера:
— Ахтунг! Ахтунг! Над городом русские самолеты!
Держа в руках по гранате, мы с Серафимом бежим прочь от железной дороги в темные переулки внезапно разбуженного, взбудораженного взрывом Ровно.
Город с жандармскими патрулями и гестаповцами, с переполненными немецкими солдатами и офицерами домами, с грозными приказами на стенах зданий и заборах, с колоннами войск, расползавшихся по улицам грязно-зеленым потоком, остался позади, за снежной пеленой, которая плотно окутала землю.