Но заканчивалась бобина с песенка, в которой “отважный королевский стрелок”... “Чуду-юду победил и убёг”, и измочаленные дети разбредались по своим пионерским палаткам согласно отрядной принадлежности. Веничка едва уносил свои подросшие разом ноги.
В кармане у него лежали подаренные Руженкой карточные порнографические дивы и даже самый настоящий австрийский презерватив, который в тот же вечер из мальчишеского любопытства испытали на прочность, влив в него трехлитровую банку речной днепровской воды, по поводу чего был собран срочный педсовет, а сам презерватив изъят.
Ни Веничку, ни Руженку никто так и не выдал. Мальчишки стояли на своём и им свято поверили, что они просто нашли этот резиновый “прибор” и, о детская простота, признали в нём шарик, с которым взрослые обычно шли на майские демонстрации. Хотя бы в том, что это “взрослый шарик” мальчишки оказались правы. Им поверили и отпустили... Кого куда. Веничку, понятно, к Ружене. Ведь повторение – мать учения, рута, мелиса, мята, чабрец...
4.
Ему было двенадцать. Немецкому мальчику Вернеру из социалистической Германии. Его никто не стал приглашать к себе в дом. Уж больно славянскими были черты его деревенского лица жителя Лейпцига. Стоял август шестьдесят восьмого... Лагерь пионерского актива на Трухановом острове сделали международным. Били в огромные овечьи барабаны и плясали хору поджарые болгары, мелькали в соломенных шляпах кокетливые акселирированные словачки, гоготали и лопотали на своём страшном фашистском матёрые молодые немцы.
Курт, долговязый тринадцатилетний приятель Вернера, всё время бродил по лагерю в обнимку с рыжеватой конопатой Урсулой, и требовал от неё рабской покорности. Проявления животной раболепности перед подростком были у девочки разнообразными: то вдруг перед обедом она падала перед ним на колени, то вдруг прямо на пляже лезла целовать Курту ноги...
В такие минуты к сладкой парочке тогда ещё незнакомого "Твикс" опрометью неслись руководители группы и переводчик, и что-то страшно строго гоготали над Куртом, пока он не отходил от своих дурацких затей... В такие минуты Урсула клепала на мир своими красивыми близорукими бельмами и по-дурацки шморгала носом. На лице у неё плыла отупело-похотливая, почти идиотская улыбка покорного полуживотного. Из-под махрового халатика выбивались упругие литые шары разжаренного мороженого, от взгляда на которое у многих парней и мальчишек начинали катиться слюнки и жарко пузыриться в штанах.
Продолжался родительский день. Немцев по домам разобрали всех. Кормить вишневыми и мясными варениками и украинским борщом. В лагере остались только старый руководитель (он уже был однажды в Киеве, в сорок первом) и сладкая парочка, да ещё Вернер. Вернера к себе страстно желал пригласить Веничка, но у них на двоих с матерью была одна крайне бедно обставленная комната. В такую комнату администрация лагеря, руководствуясь инструкциями ЦК Комсомола, рекомендовала не приглашать...
А Вернер всё надеялся, что к Вениамину его заберут, а мудрая мать всё не ехала и не ехала... Вскоре после ухода от Ружены (их обоих вспугнули чьи-то настойчиво громкие голоса, вызывавшие мальчишку к приехавшей посетить его матери) под мышкой у Венички оказался роскошный бархатный лев, который и сегодня, почти через тридцать лет, ещё не разлезся и не расползся по ниточкам и ворсинкам...
Только львёнок и остался с ним, а Вернера забрала к себе какая-то страшно костлявая восьмилетняя девчонка Кристина, у которой в Киеве был двенадцатилетний живой братишка Максим.
Приехала и уехала мать, и мальчик остался почти одиноко бродить по лагерю, пока не добрел до "немецких" домиков, откуда доносились сначала ужасные вздохи, затем идиотский смех немки Урсулы, а после какой-то разговор, перешедший на уговоры и раздирающий душу вопль.
У палатки с вопившей Урсулой одновременно оказалось несколько советских детей и старый немец Отто. Он резко распахнул полог палатки, и тут все увидели совершенно голую, сгорбленно сидевшую на кровати Урсулу. Прямо на оголенные колени девушки всё время капал зажжённый перед её лицом расплавленный презерватив, а Курт разражался смехом счастливейшего на Земле человека, и всё ниже и ниже подносил к девичьему телу горящую резину.
Так бы и продолжалось всё время – вечность, но тут резко наотмашь, прямо по лицу, Курта ударил Отто. Он набросил на ноги Урсулы байковое одеяло, и только после этого возвратился к повалившемуся в угол палатки молодому садисту и сквозь зубы процедил ему прямо в лицо по-русски: "Жи-вот-ное!".