– Что ещё за очки? – поинтересовалась Алла Борисовна. – Не те ли, что побывали в параше?
– Вот дамочка ты при теле, а мозгов ни на грош, – услыхал Веничка уже из предбанника, – зачем же так всё время одного мальчонку горошить. Ты б лучше, срамница, помолчала, а то ведь и о тебе по ночам березы филинам шепчут...
– Что шепчут, что шепчут, что... – раздались нестройно-тихие девичьи голоса. Сам же Веничка уже догадывался о чём мог идти этот сказочный перетрёп. Конечно же, о Гоше-в-хлорных-калошах, который в это время мыл мальчиков, в то время как Веничка совершенно распаренный и обестыженный шел в направлении к палатке, где его уже не смущали заброшенные на шиферную крышу палатки шутниками его первые в жизни взрослые на верёвочках плавки.
Он спокойно снял с пожарного стенда большую совковую лопату и, ещё до прихода всей братвы и шаловливых девчат, стащил эти ужасные плавки вниз и зашвырнул их ближайшую мусорку. Отныне он, как и все, будет носиться по пляжу в обыкновенных спортивных трусах, нисколько не стесняясь засветиться своим маленьким, но не гордым слонопотамчиком. Ибо весь окрестный мир далеко далёк от стеснения, так почему же ему себя тем изводить…
6.
Наутро следующего после родительского дня понедельника, ещё до времени утренней лагерной линейки, чешский руководитель объявил притихшим словацким детям – всем этим русым да русявым, палёным и рыжим Катаржинам, Иржичкам, Индригам, Руженам, Боженам, Мадленам, что их страна находится в состоянии необъявленной войны с Советским Союзом.
Из-за остывшей бани, вечно недостроенной перегородки в легендарном Ме-Же, из-под отдалённых деревянных грибков весь день был слышен плач разделённых запретом на общение разноплемённых славянских детей.
Глава шестая: Игрушки Вениамина
"В каждой избушке – свои игрушки"
(народная примета)
1.
Они умели летать! Старушки и старички в огромных колокольчиках-шляпах. А ростом они были с Венин мизинчик. И выдумал их Веня. Просто взял и зажмурился, подумал о них и прошептал:
- То, что выдумал, - увижу, никого тем не обижу!..
Так все мы делали до него. И после. Но ни у кого ничего так и не получилось, а у Вени, — пожалуйста! Он и сам страшно удивился и тут же раздарил старичков и старушек со стрекозьими крыльями каждому. Самому ему осталась безымянная старушка, которую он стал величать Гильда Вонс, и показывать ей язык.
Иные старички со старушками, подтрепав свои крыльца, испарились едва ли не сразу, изнуренные нами, несносными... Старушка же самого Венички оказалась из самых стойких бабушек. Она терпела от материализовавшего ее мальчика, но другие ее не видели и не могли защитить…
И так бы продолжалось поныне, но как-то во время дневного сна Веня крепко уснул и не почувствовал, как на лицо села оса. Она щекотала Веничку своими лапками по щеке, и он попытался придавить ее, совершенно не думая о последствиях.
Впоследствие он горько о том жалел, поскольку проснулся не евреем, а китайцем с заплывшим глазом, посмотрев на который бывалая Надежда Филипповна громко изрекла:
— М-да… Придется тебе, Веничка, наложить на глазик марлевую повязку, после того, как мы его промоем.
Всяческих повязок Веня не признавал, и больше доверял зеленке, которая маскировала ссадины на его вечно неловких локотках и коленках. Но Надежда Филипповна была старшей медсестрой детского садика, а Веня – пятилетним ребенком из средней группы. Она строго потребовала, а Веничка согласился, и дал забинтовать себе голову, а заодно и глаз, в марлевую шапочку Гиппократа.
Гильда Вонс не была мальчику даже двоюродной теткой. Вот и сажал он ее, даже во сне, в курковое пространства нагана, да так, что когда нажимал на курок, пружина бойка норовила придавить старушку к стволу, и тогда внезапно Гильда взлетала и строго смотрела на мальчика очень злыми остекленевшими глазками…
Мальчика это поражало: ведь любой нормальный человек мог бы смело сказать, что бабушка не бабочка, но упрямая Гильда Вонс решительно опровергала эту детскую аксиому.
Было еще одно удивительное обстоятельство – плакать Гильда Вонс не умела, а вот слезы своего обидчика, ужаленного в глазное веко осой, вынести не смогла. Она внезапно переменилась еще в крахмально-белом кабинете Надежды Филипповны и понеслась на Веничку в маленькой медной ступе, а как только в коридоре Веня чуть содрал повязку с лица, тут же припарковалась в своей ступе на глаз, прямо к месту укуса.
В воздухе разлилось густое цветочное амбре, запахло сладчайшими медоносами, и боль стала медленно проходить. Пока Веничка дошел до столовой на полдник, весь китаец из него вышел, а Надежда Филипповна удостоилась окружающими звания чародейки…
Вот тут-то впервые порхающая старушка запела:
“Вышла баба из нагана…”
Пение вышло бравурным, и Веничка устыдился.
Ему стало не столько стыдно, сколько горько, что его, родимого, осмеяли... Из нагана, пусть и игрушечного, ни за какие коврижки не должна была являться на свет баба! И он отдал свой наган Жорке Кожанову за “сверчковую почту”…
Они умели летать! Но, подтрепав свои крыльца, испарились едва ли не сразу, изнуренные нами, несносными... Проснулся я в мае 2003 года не еврейским ребенком, а взрослым китайцем с атипичной пневмонией, через двадцать пять лет после того, как Жорка Кожанов уснул вечным сном, выпав на асфальт с окон девятого этажа стандартной киевской шестнадцатиэтажки. Мой детский кумир умер, как птица, обозвав меня на прощанье "китайцем"…
Все эти годы "сверчковая почта" между нами молчала.