— Двойным и тройным уловом! — грянули рыбаки.
Двойным и тройным уловом! — грохнули сапоги.
А еще он сказал: — Товарищи! — крепче зажав стакан,
— Встань, Сахалиди Христо, встань, Николай Лабан!
Вы, молодняк желторотый, можно сказать, икра,
В море, где нету милиции, драку подняли вчера.
Добычи план забывая, бдительность и устав,
В море подняли драку, рыбий косяк распугав.
Перед лицом покойника и безутешной родни.
Перед лицом товарищей — здесь перед вами они.
Черт подери, клянитесь, что это в последний раз!
Черт подери, иначе… — он кулаком потряс, —
Черт подери, иначе не допущу на баркас.
Перед лицом покойника и безутешной родни
Двое встают и целуются, клятву дают они.
Да. Сахалиди Христо. Да. Николай Лабан.
Клянутся не думать за драку, клянутся думать за план.
Ровно в четыре часа поутру, ровно в четыре часа.
Поворачиваясь, уходят пристань, берег, коса.
Белые вороны моря — чайки, крылами стуча,
С поджатыми красными лапками проносятся мимо, крича.
Пенится, колобродит, в страхе бежит от винта
Вывернутая изнанкой сиреневая вода.
А мы? Мы большими глотками, как огуречный рассол.
Глотаем предутренний ветер, который хмель поборол.
Море, высвежи голову, выслези, вымой взор!
Мерно работает сердце, мерно стучит мотор.
Ноги поджав, как Будда, сидит на руле старик.
Крутая, крепкая шея, зубы, усы, башлык.
Хитрый старик, без улова он не приходит домой.
Не то чтобы приворот-слово — с морем язык другой.
Он понял его коварство, мелей и ветров секрет,
И море, как государство, платит за выслугу лет.
Четверо режутся в карты. Скалят веселые рты.
— Штрафованный, без передыху банку забортной воды!
Чинит один волокушу. Трубка шипит в зубах,
Как деревянная птичка, ходит игличка в руках.
Я с ними. Я тот, кто смеется, и тот, кто сидит на руле,
И тот, кто плетет волокушу, прочно петля к петле.
Я тот, кто играет, смеется, проигрывает, я тот.
Кто чаще других забортную холодную воду пьет.
На горизонте в тумане густеет солнечный сок.
Так на свету сквозь яичко просвечивает желток.
Брызнуло солнце по краю овечьих, курчавых чащоб.
Словно подбросила жница рыжей пшеницы сноп.
Берег в кайме зеленой, белые города.
Разом поголубела сиреневая вода!
Но вот вырастает над морем рыбий загон-ставник.
— А ну-ка на весла наваливайся! — приказывает старик.
— А ну-ка, на весла, а ну-ка, баркас от воды отрывай! —
Железные панцири мидий всосались в дерево свай.
Меж сваями тихо проходим. Весла в руках и крюки.
Как статуи ожидания, замерли рыбаки.
Пружиня широкие шеи, сверкающие, как медь.
Упругими перехватами двое выводят сеть.
Крюками ворочают эти, пена бежит по волнам.
Чтоб рыба ложилась на сети и смирно лежала там.
Чтоб рыба ложилась на спину, ложилась и ни гугу!
Клубится густая пена, подобная молоку.
А мы? Мы гребем сачками. Гребем, выгребая груз
Белесого, тряского стада набухших водою медуз.
Чтоб сети не оборвало, рывками гребем и гребем.
Медуз водяное стадо мы выгребаем с трудом.
Пружиня широкие шеи, мерцающие, как медь.
Упругими перехватами двое выводят сеть.
Стойте! Забулькало море. Круги над водою. Кипит.
Рыба заговорила. Рыбина говорит.
Нашим сетям везучим, как женщинам, тяжелеть.
Жадными перехватами тянем и тянем сеть.
Выныривает с наклоном набитая рыбой гроздь.
По рыбам ударило солнце и отскочило вкось!
Сыплется, сыплется рыба! Падает на баркас.
Бьется о дно, куражит, шаманит, пускается в пляс.
Горбыль на сетях огромный с травою на плавнике.
Как будто бы дачник сонный запутался в гамаке.
Крапчата барабулька. Небесам удивлен карась.
Ставрида и пеламида лежат, судьбе покорясь.
Мы рыбу перебираем, сидим над грудой монет.
Чеканку с чеканкой сверяем, иную глядим на свет.
Кот морской ядовитый машет крысиным хвостом.
Махать прекращает немедленно, раздавленный каблуком.
В воздухе промелькнула, шлепнулась на волну.
Мертвая, даже рыба камнем идет ко дну.