— Я еще не кончил! — побагровев, гаркнул Звягин. Удивительно, какой диапазон был у его голоса: от певучего говорка до мощного баса.
— Нет уж, позвольте! — фальцетом выкрикнул Бородин. — Курс лекций Матвеева по экономической географии полтора года назад завершен, да-с, завершен, и никакой нагрузки у него нет вообще. В течение восемнадцати месяцев, дорогие друзья! Я поражаюсь, как Владимир Андреевич еще не повредился в рассудке за эти полтора года, как у него восемнадцать раз поднималась рука расписываться в платежных ведомостях! Непотопляемый товарищ: при Аниканове он пел романсы, при Звягине сочиняет отчеты. Неудивительно, что руководство продлевает его на очередной год — чтобы он бродил по своей колоссальной квартире и тихо сходил с ума. Да, я отвечаю за свои слова! Как он поступил с Тюриными, вам известно?
Андрей обомлел. Ну, мама Люда! Ну, сорока! Нашла кому жаловаться…
— А как он поступил с Тюриными? — закричали вокруг. Что такое? Мы ничего не знаем!
И тут Андрей с ужасом увидел, как рука отца начала медленно подниматься… сначала до высоты плеча, потом выше головы, с судорожно выпрямленными, словно закостеневшими пальцами. "Что он хочет делать? Что он будет говорить? Папочка, миленький, не надо!"
Лицо Матвеева налилось кукурузной желтизной.
— Давай, Иван Петрович, скажи! — многозначительно проговорил Звягин. — Все, что накипело, что наболело, как это принято между своими. Не в кулуарах, не в гостиничных закоулках, а прямо в лицо.
Оцепенев, Андрей наблюдал, как отец встает, расстегивает пиджак, расправляет плечи.
— С большим недоумением я только что услышал… — невнятно заговорил он.
— Громче! — крикнул кто-то.
— С большим недоумением я только что услышал, что якобы Владимир Андреевич обошелся с нами как-то не так. С любезного разрешения Владимира Андреевича мое семейство провело под его кровом сутки — в ожидании, когда освободится номер в «Эльдорадо». Пользуюсь случаем, чтобы еще раз поблагодарить Володю Матвеева за гостеприимство и раз и навсегда пресечь какие бы то ни было спекуляции на этот счет.
Группа дружно зааплодировала — неизвестно чему: то ли Матвеевскому гостеприимству, то ли Тюринскому заявлению. Бородин пытался что-то кричать, но ему не давали.
Андрей почувствовал облегчение — и что-то вроде сладкой тошноты. "Наверное, так и надо, — вяло подумал он, — наверно, так и нужно делать, когда недостоин …"
Тут кто-то энергично тряхнул Андрея за плечо. Это было так неожиданно, что у него чуть не разорвалось сердце. Он обернулся — за его спиной стоял молодой переводчик в рыжих очках с белесыми усами под розовым, совершенно глянцевым носом.
— А ну, давай отсюда, — негромко сказал усач. — И быстро, му-хой!
— А что я такого?.. — выбираясь из-за стола и чувствуя себя унылым халдой, пробурчал Андрей. — Кому я мешаю?
— Иди, иди, — парень снова взял его за плечо и легонько, но настойчиво подтолкнул к выходу. — Вопросы еще будет задавать… Советский человек.
15
В ту ночь ни с того, ни с сего ему приснилась Аниканова Валентина — в кой ужасной близости, что он проснулся в холодном поту. Сестренка спала рядом с ним под пологом, приоткрывши рот и беззвучно дыша, на соседней кровати бурно храпел отец. Дверь в предбанник была открыта, там горел пристроенный на холодильнике ночник, мама Люда в длинной белой рубахе стояла возле тумбочки и, сердясь, открывала банку консервов. Ах да, подумал Андрей, прислушиваясь к биению собственного сердца, мы же идем за мясом:
Короткий сон с Валентиной был страшен, как бред, но еще страшнее было мучительное желание его вернуть. Почему-то эта женщина была вся обрызгала водой, то ли после купанья, то ли с дождя, мокрый сарафан облепил ее плечи и грудь, она звонко смеялась и лопотала непонятное, насчет того, что Гонконг прислал инвойс и что надо срочно, немедленно, сейчас же что-то делать. "Ну? Ну, что же ты? Ну?" — все теснее прижимаясь к нему, говорила Валентина, а он был в панике, потому что понятия не имел, что от него требуется, и совсем ему не нужна была эта тетка, хвастливая, возбужденная, с бесстыжими остекленелыми глазами. И при чем тут Гонконг? Уж лучше бы ему приснилась тогда Кареглазка… Но Кареглазка упорно не желала сниться, — берегла себя для кого-то другого…
Мама Люда заглянула в комнату.
— Сыночек, — прошептала она, — рано еще, поспал бы!
— Нет уж, дорогая, — буркнул Андрей, привычно удивившись, когда же сама она просыпается. — Вода идет?
— Идет, идет, миленький, только что пошла! Душ можно принять, летненький! — «Летней» мама Люда называла воду комнатной температуры. Ступай, головку помой.
Эндрю Флейм так и сделал. Стало хорошо. Съев без хлеба банку шпротов и запив ее стаканом кипяченой воды, он надел красную безрукавку, которую давно мечтал обновить, обулся в кеды, потопал ногами и сказал:
— Самое то.
Поднялся отец, молча позавтракали, спустились в тускло освещенный; вестибюль. "Пещера царя Соломона" была темна и пуста, только в кресле под аркой дремал босой дежурный, фирменная фуражка с золотым околышем сползла ему козырьком на нос. Заслышав шаги, он встрепенулся, дико поглядел на постояльцев, потом, опомнившись, вскочил и побежал к дверям вынимать металлический засов.
Была еще ночь, теплая и прозрачно-коричневая, как спитой чай. Звезды сияли в светлеющем небе, ковш Большой Медведицы, странно опрокинутый, как бы выливал из себя теплынь, и череда пальм на набережной похожа была на вереницу худых печальных беженцев, которые бредут невесть куда, наклонившись вперед, трудно переступая тонкими темными ногами, и вполголоса переговариваются на лопочущем языке: "Кто мы такие? Зачем мы сюда попали? Куда мы идем?" Ощущение бессмысленности происходящего было настолько неприятным, что по спине у мальчика пробежала дрожь.
— Может, за джемпером вернешься? — спросил отец.
— Да что ты, тепло, — с преувеличенной бодростью ответил Андрей.
И они зашагали по темным пустым кварталам, зорко поглядывая под ноги, чтобы не споткнуться о выпирающий из земли корень акации или о приподнявшуюся тротуарную плиту. Совершенно неожиданно, даже не размышляя об этом, Андрей понял, как его делают, этот плиточный тротуар, и отчего он такой взгорбленный и неровный. Просто укладывается ровным слоем бетон — и по сырому расчерчивается на квадраты. Почва здесь буйная, насыщенная семенами и корнями, где пробивается новое растение там бетонная плитка обламывается и приподымается, как квадратный люк. Эта догадка очень его обрадовала — может быть, как свидетельство разумности окружающего мира.
— Жалко, — сказал он, подлаживаясь под длинный шаг отца, — жалко, что Матвеев твой начальник. Такая дрянь человек.
Имя недруга он произнес специально — и с жестоким любопытством посмотрел при этом на отца. Но лицо отца было спокойным и ясным: он шел и наслаждался прохладой и тишиной. Этому, кстати, у него следовало поучиться: никогда не спешить с ответом, даже если ответ уже на языке. А может быть, не "даже если", а "особенно если". Готовый ответ нехорош уже тем. что он готов.
— Ты не должен так говорить, — сказал после долгой паузы отец. — Это взрослый человек, кандидат наук, мой коллега, в конце концов. И, оскорбляя его, ты задеваешь также и меня. Кроме того, ты принципиально не прав. Если исходить из допущения, что хороший человек — это тот, кто не причинил нам зла, тогда в этом мире слишком много хороших людей.
— В том числе и диктатор Стресснер, — снисходительно поддакнул Андрей. — Я понимаю.
— Понимаешь, а спрашиваешь, — укоризненно сказал отец. — Хороших людей на свете мало, на них охота идет постоянная, их травят и отстреливают, как пушных зверей. Все беззакония и войны затеваются именно для истребления хороших людей.
Как ясно говорил отец! Речь его была чиста и печальна. Андрей даже бился с шага и вопросительно на него посмотрел.
— А ты? — спросил он.
Похоже, этот немудрый вопрос спугнул летевшего над ними тихого ангела. Отец вдруг озаботился, потускнел лицом, и ответ его был привычно невнятным.