В темноте я не смог рассмотреть ни его фигуры, ни лица. Но я был уверен, что это мужчина. Отсутствовали мягкие округлости, удар был слишком силен и беспощаден, да и тяжелые шаги незнакомца громовыми раскатами разнеслись по коридору.
Я перевернулся на живот, встал на колени и наконец смог подняться. Наверху он был явно не один. Если еще кто-нибудь вылетит оттуда с такой же скоростью, то у меня нет ни малейшего желания попасться ему под ноги еще раз. От резких движений у меня закружилась голова и подступила тошнота. Я сглотнул.
Я смотрел в темноту. От боли ломило все тело. Я чувствовал себя леммингом в стаде, несущемся в пропасть.
Тишина.
Голоса наверху смолкли.
Внезапно меня охватил страх. Я не мог пошевелиться. Время замерло. Перед глазами вспыхивали яркие пятна, как будто меня ослепили ярким фонарем. Я осторожно потряс головой. Болел затылок. Тошнило. Проку от меня сейчас было мало.
Я вновь начал подъем по лестнице. Все правильно: как я и предполагал, колеса начали пробуксовывать. Я прислонился к стене, постоял и только затем смог медленно и осторожно продолжить путь наверх.
По-прежнему тихо.
Я во второй раз приблизился к заветной двери и остановился передохнуть, жадно ловя воздух открытым ртом. Яркие точки перед глазами почти исчезли, но все еще подташнивало.
Я приложил ухо к двери. Ни единого голоса, только что-то похожее на всхлипывание.
Внезапно я почувствовал себя пятнадцатилетним мальчишкой, пытающимся пробраться в кинотеатр без билета через пять минут после начала фильма.
Я нажал на ручку, и дверь медленно открылась внутрь.
Она сидела в дальнем углу у окна. На ее встрепанные волосы падали полоски света сквозь забитые досками окна. Глаза стали еще больше, а лицо совсем истончилось. Она пережила столько горя, что уже никогда не смогла бы заплакать. Но я узнал ее.
И она узнала меня.
Она приоткрыла рот и с трудом произнесла: «Ве…» Затем прикусила губу и замолкла.
У нее на руках лежал молодой темноволосый мужчина, похожий на утопленника. Собственно, я вряд ли взялся бы определить цвет его волос, так много было в них седины. Слишком много для его возраста. Красивое изможденное лицо художника было искажено, тело сотрясали судороги. По всей вероятности, он видел одну из своих самых ужасных картин. Она так крепко обняла его, словно боялась, что он может исчезнуть в любой момент в мире окружавшей их темноты.
На полу валялся использованный шприц.
Я вошел в комнату.
— Сирен! Что…
Внезапно у меня в глазах потемнело. Удар по голове окончательно вывел меня из равновесия. Уже падая, я подумал:
«За удовольствия надо платить».
Затем я утратил и способность думать.
3
Я проснулся с привкусом собственной смерти во рту. Ощущение, признаться, отвратительное.
Не знаю, что вернуло меня к жизни — запах дыма или звук сирен.
Я лежал лицом вниз на дне шахты, погребенный под четырнадцатью тоннами бетона.
Осторожно приподняв голову, осмотрелся. Комната была пуста. Они унесли даже шприц.
Я потряс головой. Я все видел как в тумане и только через несколько минут понял, что дело тут вовсе не в моих глазах. Сирены приближались. Комната была полна дыма.
Я встал. Лето в саванне выдалось жарким — под ногами хрустела сухая трава.
Я добрел до двери и открыл ее. Лицо мне попытались лизнуть языки пламени. Дом был охвачен огнем. Шансов на спасение у меня оставалось не больше, чем у мухи, увязшей в кипящем варенье.
Я отшатнулся и захлопнул дверь. Пол выгнулся и нанес мне сокрушительный удар по голове. Я обернулся, но слишком быстро, о чем мне тут же напомнил желудок. От этого еще больше заболела голова. Я направился к окну. Глаза слезились. Я закашлялся и подумал о разбитых окнах нижних этажей. Мои легкие были, наверное, похожи сейчас на сморщенные носовые платки. Наконец мне удалось дойти до окна.
Оно было забито несколькими досками. Стекла разбиты, но в рамах остались их большие острые куски. Внизу на улице, на расстоянии пятнадцати метров, я увидел стоящие в беспорядке пожарные машины с включенными сигнальными фонарями и мечущихся по тротуару людей. Они разматывали шланги и поднимали пожарные лестницы.
Я собрал последние силы и попробовал вышибить доски. Но тут же упал на пол.
Задохнулся. Откашлялся. Поднялся на ноги.
Доски треснули. Чуть-чуть. Еще один бросок. И еще одно падение на пол. Доски поддались. Но у меня возникло ощущение, что и моя голова треснула вместе с ними.
В окно полилась вода. Я слышал приглушенные звуки. Интересно, знает ли кто-нибудь, что я внутри?
Я оглянулся. Жара становилась почти невыносимой. Дверь была окружена красной полоской пламени, которое стремилось прорваться в комнату. На стенах появились, в прямом смысле этого выражения, огненные надписи. Пол трещал. Ничто не горит так быстро, как старые деревянные дома в Бергене. Я чувствовал себя рождественским гномом, который перепутал время и решил спуститься с подарками вниз по печной трубе на два дня раньше сочельника.
— Здесь кто-нибудь есть? — внезапно заорали перед окном.
Я заколотил по нижней доске.
— Поберегись! — услышал я в ответ.
Я отпрянул от окна, и тут эффективно заработал топор. Несколько ударов — и в окно заглянул человек с черным шлемом на голове.
Еще несколько ударов, и окно свободно.
— Быстро! Иди сюда!
Я вдохнул дым и словно на неустойчивых роликовых коньках подкатил к нему.
Меня обхватили сильные руки и вытащили из окна. Внизу на улице зааплодировали. С громким треском в том самом месте, где я стоял, провалился пол. Взвился рой искр. Из глубин дома вырвался тяжелый вздох, как будто только сейчас он понял, что все кончено.
Дождь размазывал по лицу гарь. Я хватал ртом воздух, как после марафонского бега.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил пожарный. — Там были еще люди?
В ответ на оба вопроса я лишь покачал головой.
Наконец мы достигли земли. Мне помогли спуститься.
— О черт! Да ведь это же Веум! — услышал я голос.
Другой, более низкий голос ответил:
— Веум? Тогда мы приехали слишком рано.
Я открыл глаза и посмотрел вверх. Старший инспектор полиции Данкерт Мюус собственной персоной с плохо скрытым презрением смотрел на меня сверху вниз.
— Испытавший боль никогда ее не забудет, — пробормотал я и закрыл глаза.
4
В отделении реанимации все происходит очень быстро — либо вы умираете сразу же, либо вас переводят в обычную палату, где процесс умирания занимает несколько больше времени. Хотя возможно, что вас сразу отсылают домой.
Во рту у меня по-прежнему сохранился привкус дыма, но по слегка подгоревшим бровям и покрасневшему лицу вполне можно было решить, что я просто-напросто уснул в солярии. Девушка в белом халате, которая, похоже, выросла на бананах и чипсах, не была настроена растрачивать свои улыбки на мужчин старше сорока и поэтому без лишних эмоций принесла мне прозрачный, как рентгеновский снимок, кофе и бутерброды с раздавленными сардинами в томатном соусе, некролог которым был тут же на месте написан на кусочках белого сыра. Я спросил, нет ли у нее сегодняшних газет. Нет, у нее их нет. Тогда я включил радио. По первому каналу вещали о финансовых дебатах в Стортинге. По второму каналу меня оповестили о пробках на подъездах к Осло. Я переключился на местную станцию, но и тут мне поведали о пробках — но теперь уже в Бергене. Таким новостям я предпочел тишину.
Утренний обход пронесся мимо меня подобно экспрессу. Я был выписан прежде, чем они успели увидеть меня. Я облачился в свою собственную одежду, от которой за километр пахло дымом, и с трудом расчесал волосы. За последние две недели я не был более близок к смерти, чем сейчас. Затылок до сих пор ощущал жар пламени.