Он пожал плечами.
— Это неважно, ведь меня там нет.
— А где ты работаете?
Он посмотрел на меня.
— Я не работаю сейчас. Когда я могу встретить тебя в конторе, здесь?
— Здесь? — Я еще раз взглянул на часы. — Через несколько часов. Скажем, в четыре. Если не сможешь прийти, то позвони вот по этому номеру телефона. — Я написал на листке номер и дал ему. — Если меня нет на месте, то включается автоответчик. Ты можешь записаться на пленку. — Я бросил незаметный взгляд на это черно-серое чудо, отделанное блестящим никелем.
Он устало улыбнулся, поднялся, забрал газету и застегнул плащ. Я проводил его до дверей, похлопал по плечу и сказал:
— Вот увидишь, все устроится.
Он что-то пробормотал, пожал плечами и вышел.
Я огляделся, вернулся к столу и включил автоответчик, надел плащ, прихватил сушившуюся на батарее шляпу, выключил свет и выглянул в окно.
Балдахин на первом этаже закрывал почти половину тротуара.
Я быстро вышел из конторы, запер дверь и, перепрыгивая через ступеньки, спустился вниз.
На улице я увидел его спину, скрывающуюся за поворотом на улицу Харбиц. На углу он столкнулся с длинноволосым парнем в приталенном сером шерстяном пальто, с вязаной голубой шапкой на голове и потухшей сигаретой во рту. Похоже было, что он шел домой пешком по дну Атлантического океана с фестиваля Вудстока и опоздал минимум на семнадцать лет. Увядшее дитя.
Парень о чем-то спросил Александра Латора.
Алекс развел руками, что-то ответил и завернул за угол.
Поблекший хиппи направился за ним.
Может быть, это ничего и не значило. Может, парень просто клянчил у него деньги на афганскую жвачку. Может, это просто от света ноябрьского дня у меня по спине побежали мурашки.
6
Хотя до исчезновения солнца по законам природы еще и оставалось несколько часов, над городом сгустились сумерки. Но ведь и пребывало оно где-то далеко за облаками, и нам, простым смертным, не дано было сегодня его увидеть. Единственное, на что были способны люди — это поднять в приветственном гимне дождю свои зонтики к небу.
Я заскочил домой и переоделся в чистые брюки и сухие ботинки, отыскал в шкафу новую рубашку с галстуком, национальные цвета которого — синий, красный и белый — должны были понравиться отделению полиции по работе с иностранцами. Но надо заметить, что преобладал все-таки синий цвет. Затем я направился на улицу Стелен, где стояла моя машина.
Нет ничего более трудного, чем, не покончив с одной любовной историей, сломя голову бросаться в пучину новой страсти. Но когда в стареньком «моррисе-мини» сгорела коробка передач, мне не оставалось ничего иного, как расстаться с ним. Слишком много времени отнимало доставание запасных частей. Кроме того, у «морриса» было много других старых болезней, которые затрудняли общение с ним и часто делали его слишком заметным на улицах. А я этого совсем не любят частные сыщики, главная цель которых — не привлекать к себе внимания.
Солнце находилось уже по дороге к Великобритании. А на востоке вставало новое солнце… Я же ехал по городу в «тоёте-каролле» такого же блестящего серого цвета, как и асфальт подо мной и небо над Бергеном. Я купил ее на очень хороших условиях у владельца автосалона, которому помог избавиться от довольно неприятного предложения «работы по-сицилийски», касающегося фальшивых водительских прав и незаконного ввоза подержанных автомобилей. Моей «тоёте» было всего два года, и раньше она принадлежала жене одного священника из Фаны, которая не позволяла машине стоять на холостом ходу на темных улицах. Но священника перевели в новый приход на полуострове Стадлане, где единственным приемлемым для езды на автомобиле местом был аэродром для вертолетов «скорой помощи». Да и сами автомобили видели там последний раз на затонувшем пароме. Теперь «каролла» была моей, и стояние на холостом ходу на темных улицах стало ее уделом. Но должен честно признаться — я влюбился. Она заводилась с первого поворота ключа, мягко катилась по колдобинам центральных улиц, была тиха и воспитанна, как ухоженная гейша, и не причиняла мне никаких неприятностей, кроме мыслей о месячной выплате кредита за нее.
Я с комфортом ехал к своей цели — отделение по работе с иностранными гражданами находилось в соседнем с полицейским участком доме, куда оно переехало пару лет тому назад. Раньше в этом доме находилась редакция газеты. Улица именовалась улицей Всех Святых. Уже самое название должно было заставить католика-эмигранта почувствовать себя как дома.
В здании сделали ремонт, но воздух все еще был пропитан запахом типографской краски. Нет ничего более преходящего, чем вчерашние газеты, и ничего, что оставляло бы после себя более заметные следы. В доме номер 8 по Кайгатан, где в шестидесятые годы размещалась газета «Гюла тиденд», у людей до сих пор становятся черными кончики пальцев, когда дует восточный ветер.
Ассистентку, которую я знал в отделении по работе с иностранцами, звали Май Брекке, и была она рослой блондинкой. А уж разговорчива — как рождественская бегония. Но она знала меня, хотя я и не был уверен, что в этом заключается преимущество.
Май Брекке по-прежнему работала в приемной. Она стала еще крупнее, и цвет волос еще ярче. Она даже не улыбнулась мне, но ее могло извинить то, что как раз в эту минуту она объясняла маленькому пакистанцу, как правильно заполнить анкету, которая выглядела по крайней мере доносом на самого себя. На заполнение ее должно было уйти не меньше недели.
Парочка полицейских, которых здесь было навалом, с подозрением покосилась на меня, но я сделал вид, что у меня полно времени, подмигнул Май и запел «О май, как ты прекрасен». Проще говоря, стал вести себя вызывающе, как девятнадцатилетний жених на сватовстве.
Один из полицейских, худой парень с зачесанными назад темными волосами и щетиной, которая могла заставить любого африканца почувствовать себя вернувшимся в саванну, встал из-за своего стола и направился ко мне.
— Могу я быть чем-нибудь вам полезным? — довольно вежливо спросил он.
Я таинственно подмигнул ему и, указывая на Май, тихо сказал:
— Я просто хотел поговорить…
Май бросила на меня взгляд и продолжила свои разъяснения в духе Эрика Понтоппидана. Пакистанец, похоже, был уже готов к обращению в нашу веру.
Полицейский проследил за моим взглядом, многозначительно улыбнулся в ответ и оставил меня в покое.
Я посмотрел на Май. Хотел бы я знать, какое впечатление она производила на эмигрантов с Ближнего Востока или Средиземноморья. Некоторые могли испугаться ее до смерти. А для кого-то это было как беседа с ангелом в Раю. Ее голубая блуза облегала пышную грудь, а бедрам мог позавидовать метатель молота. Я бы не отказался от борьбы с ней, но боялся оказаться на спине уже в первую секунду поединка.
Она наконец освободилась от пакистанца, который выбрался на улицу с коричневым конвертом в руке и растерянным выражением лица. Это выражение было мне знакомо — я сам выгляжу подобным образом каждый год в конце января, когда надо платить налоги.
Она повернулась ко мне с выражением усталости и недовольства в глазах. Она напоминала мне подающих ружья женщин в тирах, где, если не повезет и вы все-таки попадете в цель, вам в качестве приза дадут плюшевого медведя.
— Чем могу быть полезна?
Я перегнулся через стойку.
— В прошлую нашу встречу ты не была так официальна…
— Это когда? Пятнадцать лет тому назад?
— Неужели так давно? Ты совсем не изменилась с тех пор, и я готов поклясться, что это было вчера.
— Дешевый комплимент, — прервала она, но яркая краска залила ее шею.
— О май, как ты прек…
— Как ты думаешь, сколько раз я слышала эту песню! — Она закатила глаза.
— Тогда вот эта. «Сравню ли с летним днем твои черты…»
— С чем, с чем? Что ты сказал?
— Это не я, а Шекспир.
— Отлично, шутки в сторону, у меня нет на них времени. Что ты хочешь?
— Я пытаюсь выяснить причины отказа в продлении визы. — Я понизил голос.
Она скептически посмотрела на меня.
— Надо направить письменный запрос.