Я сняла крестик с себя в какой-то момент. Мне лет пять было, может, меньше, когда меня дома крестили, а в 16 я сняла крестик.
Это был момент, когда ты в диалоге с Богом, но в каком-то странном. Когда ты обижен на Бога за то, что у тебя все плохо, и ты ругаешься, говоришь, что Бог плохой. Ну, все это есть в песнях, которые мы слушали. Я потом долго свою старшую дочь не крестила, хотела, чтобы, когда она вырастет, у нее был свой выбор. Но никогда я не говорила, что Бога нет.
Я всегда хотела жить вечно. Я искала пути к этому. Я ходила в церковь. Но я жила в Строгино, а там сложно было так взять и зайти в церковь, там тебе никто навстречу не бежал, мол, заходи. Но я молилась, меня бабушка научила. Читала «Отче наш» перед сном, пока бабушка не умерла. Это когда я переехала в центр – у меня были уже дреды, – первое место, куда я пришла, был Высоко-Петровский монастырь. И там сразу ко мне подошел монах и сказал: «Добро пожаловать!» Видимо, пришло время.
Когда умерла бабушка, мне стало так обидно, так одиноко. У меня осталась только собака. Мне никто не рассказывал про религию. Мы, знаете, перестроечные дети, родители нами особо не занимались. Мы как трава росли. Не было такого, чтобы мне объясняли про ценности, чтобы меня готовили быть женой или матерью. Родители сами в этот момент только получили свободу и презервативы по шкафчикам прятали и видеокассеты – я помню, «9 с половиной недель», – ведь однокомнатная квартира.
Но я сама чувствовала присутствие Бога. Хотя больше, конечно, присутствие дьявола – его я тоже не отрицала. Мы, молодежь субкультуры, и литературу читали определенную – Эдгара По, Бодлера. Эта литература воспевала темную сторону бытия. Мрак, упадничество – это все было и в песнях. Я грустила. Я не знала другой стороны жизни. Мы пили с 14 лет. Я сейчас не понимаю: как это – в 14 лет быть алкоголиком? А тогда это было нормально.
Человеку нужна гармония. Вера для меня – это возможность жить вечно, никогда не умирать, спастись, быть счастливой, жить в гармонии, чтобы все у меня было классно. Гармония – это когда жизнь примиряется с драматургией. Понимаете, у меня душа находится в бытии, а мозг – в драматургии. И это не синхронизируется никак. Но я к этому стремлюсь.
Первую половину своей жизни я все время хотела умереть. Потому что мне категорически не нравилось все, что происходит. А вторую половину я, наоборот, хотела бы жить, но жить как-то по-другому, счастливо. Но у меня были моменты, когда я соприкоснулась с кошмаром умирания и поняла, что не так страшно умереть, как то, что будет потом. У меня интуиция очень сильно работает, я ее слушаю. И я поняла, что сейчас просто прямиком отправлюсь в ад. Я прямо почувствовала, что такое вечное небытие. И надо срочно что-то сделать для своей души, потому что уж очень она у меня страдает, расстраивается и печалится. Ну, и нашла ответ.
Я пыталась найти себе утешение в разном – в алкоголе, в собаках, в людях, в каких-то книгах. Мне нравятся очень большие книги. «Война и мир» меня очень утешила, «Отверженные» и «Граф Монте-Кристо». Когда я читаю такие книги, я ухожу в этот мир. Я не очень люблю смотреть кино, потому что моя фантазия работает лучше. Но в этом нельзя оставаться все время. Раньше я все время слушала музыку, потом перестала. Очень нервы возбуждает. Практически вся, даже классическая. Я в какой-то момент вообще полюбила тишину. Ну не могу слушать музыку вообще – ни в машине, нигде.
Я не всегда могу себя контролировать. Это особенности моей психики, это нормально. Поэтому не хожу на всякие великосветские тусовки. Зато это быстро отсеивает от меня людей, которые не должны со мной рядом находиться, потому что ко мне очень многие прилипают. Ну а с друзьями я могу себя жестко не контролировать, могу говорить то, что думаю, и быть собой. Это хорошо. Тяжело, конечно, что у меня ум, душа, сердце – все в разладе. Маугли сложно становится человеком.
Один раз я отмечала день рождения в храме и позвала друзей. Звонит подруга: «Как?! День рождения в храме?! Это же кощунство!» А потом говорит: «Мне не в чем идти, у меня юбки нет». Она плакала, когда пришла. Ее сразу батюшки в оборот взяли. И таких людей много, мне кажется. И насколько мы друг для друга не открыты, настолько и Церковь для нас не открыта. Мне кажется, это закономерно.
Мне психологи говорят, что я не простила многих вещей. А мой духовный отец как-то спросил, легко ли я прощаю. И я сказала: «Мне кажется, нет. Я никого не прощу». Он говорит: «Ну а если к тебе этот человек придет и попросит тебя сделать что-то очень жизненно важное для него, ты сделаешь?» Я говорю: «Конечно». А он: «Ну вот, значит, ты простила».