Что касается советских структур власти, то осенью 1939 г. Москва твердо стояла на том, что Польша прекратила свое существование, как субъект международного права. Территория ее посольства и консульских представительств в Ленинграде, Киеве и Минске не была передана под опеку третьего государства, как это принято в практике дипломатических отношений при сохранении признания факта существования субъекта международного права, а изъята на пользу СССР. Польский консул в Киеве Е. Матусинский исчез в подвалах НКВД[322], другие консульские работники, благодаря вмешательству немецкого посла Шуленбурга, получили разрешение на выезд из СССР. 11 октября 1939 г. польские дипломаты во главе с бывшим послом в СССР В. Гжибовским прибыли в Финляндию.
Возникает далеко не академический интерес вопроса, действительно ли польское государство прекратило свое существование как субъект международного права по утверждению советского правительства? Обратимся к мнению такого признанного знатока международного права, как А. Фердросс:
«IV. Беспрерывность существования государств. (…) Государство продолжает существовать в понимании международного права даже и тогда, когда она временно не владеет центральной властью
(…)
b) Это бывает даже в том случае, когда государство во время войны полностью оккупировано;
с) (…) Государство может перенести тотальную иностранную оккупацию с намерением аннексии, как это вытекает с автоматического возрождения Албании, Эфиопии, Австрии, Чехословакии, после изгнания сил, которые ее аннексировали. Поэтому аннексия, осуществленная международно-неправомерным способом, не уничтожает международно-правовое государство, но временно его приостанавливает (suspendiert).
V. Прекращение существования государств. Суверенное государство перестает существовать, если оно станет членом другого государства, аннексируется другим государством (…) Государство не перестает существовать в результате государственного переворота или революции. Даже захват противником всей ее территории (debelatio) сам по себе не приостанавливает существование побежденного государства, даже если его и продолжают защищать союзники, или страна, что победила, не имеет намерения аннексировать побежденную. Поэтому государство остается тем же субъектом международного права, пока народ не будет остаточно поглощен другим государством или же разделенный несколькими государствами»[323].
При любых подходах к оценке международно-правового значения Народных собраний (об этом будет разговор далее) следует, однако, признать, что в конце сентября — в начале октября 1939 г. польское государство продолжало де-юре существовать как субъект международного права (понятно, что в довоенных границах), а правительство, созданное в эмиграции, было легитимным и имело право представлять Польшу.
Эмоциональный (но не международно-правовой) характер носят обвинения Советского Союза в том, что своими действиями он, начиная с августа 1939 г. (от пакта Молотова-Риббентропа), как бы прямо провоцировал агрессора, поэтому несет ответственность за развязывание Второй мировой войны на равных основаниях с гитлеровской Германией.
Берлин готовил войну против Польши, не связывая это с позицией СССР. Как было установлено на Нюрнбергском процессе, уже в мае 1939 г. немецкое главнокомандование подготовило окончательный план нападения на эту страну, который А. Гитлер обосновал так: «Не право, а победа! Победителя никто не спросит о праве»[324].
В международном праве действительно существует понятие непрямой или непосредственной ответственности, но, разумеется, она очень конкретизирована, и совсем в другом ключе. «Государство, — пишет Д. Анцилотти, — отвечает (лишь) за действия, которые в соответствии с изложенными правилами, могут быть поставлены ей в вину. Как исключение может возникнуть ситуация, что одно государство должно нести ответственность за действия, поставленные в вину другому государству. В этом случае говорят о непрямой ответственности». По мнению авторитетного юриста «общее правило» состоит в том, что государство — протектор несет ответственность за действия протектората, тому вопрос об ответственности федеративного государства за действия отдельного субъекта этого федеративного государства есть «спорным»[325]. Все! Каждый суверенный субъект международного права есть абсолютно самостоятельный в своих действиях, потому говорить о непосредственной ответственности другого субъекта за такие действия можно лишь оглядываясь на нормы морали, а не права.
В. В. Симиндей
«Антисоветский флирт» авторитарной Латвии (1934–1940): между Лондоном, Парижем, Римом и Берлином
Сложные переплетения внешнеполитических, военных и экономических процессов в 1930-е гг. на европейском континенте оставили своеобразный отпечаток на восприятии Латвией, ее властными группировками и обществом, своего места в мире. После утверждения в Германии экспансионистского гитлеровского режима, опиравшегося на человеконенавистническую идеологию и прямое насилие, Латвии предстояло определиться в стратегии и тактике отношения к нацистскому Берлину, а также выстраивания связей с соседями, включая СССР, и странами Запада. Утверждение на латвийской земле авторитарного правления с профашистской идеологией оказало ключевое влияние на формирование стереотипов, предпочтений и антипатий официальной Риги к ведущим акторам в мировой политике. Прослеживая «дипломатию кульбитов» и особенности режима, характерные для Латвии в период диктатуры Карлиса Улманиса (1934–1940), можно уяснить закономерности провала противоречивых попыток сохранить нейтралитет и «вождистскую» государственность в условиях начавшейся Второй мировой войны и неизбежного драматического столкновения СССР и Германии.
Приход в январе 1933 года к власти в Германии Гитлера означал образование в центре европейского континента очага военной опасности. Идеология нацистов, их внешнеполитическая доктрина опиралась на представления о расовом превосходстве «арийцев» и требования мировой гегемонии «тысячелетнего рейха». В западных столицах с самого начала недооценивали разрушительный потенциал нацизма и настрой гитлеровского руководства на освобождение Берлина от каких-либо военных ограничений Версаля, хотя лозунги пересмотра территориально-политических последствий Первой мировой войны и вызывали нарастающие опасения у ближних и дальних соседей Третьего рейха.
Активизация нацистов уже в 1933 г. привела к существенным изменениям во внешнеполитических подходах советского руководства, сделавшего ставку на поддержку доктрины коллективной безопасности в Европе. Первым плодом этих усилий стало существенное сближение Москвы и Парижа, ознаменовавшееся заключением 16 ноября 1933 г. советско-французского договора о ненападении. Еще раньше, 3 июля 1933 г., ряд стран, включая СССР, Латвию и Эстонию, подписали специальную конвенцию, в которой была дана четкая дефиниция агрессора. Вместе с тем, активность СССР на международной арене по предотвращению фашистской угрозы зачастую вызывала недоверие и подозрительность в странах Центральной и Восточной Европы, многие из которых продолжали оставаться в плену доктрины «санитарного кордона» против коммунизма.
Всю серьезность ситуации со сменой власти в Германии не понимали и в Риге. Латвийский посол в Берлине Э. Криевиньш 31 января 1933 г. писал главе МИД ЛР К. Зариньшу, что кабинет Гитлера является «новым экспериментом» — и еще неясно, кто больше, а кто меньше имеет повод радоваться. В свою очередь, германский посол в Риге Г. Марциус сообщал своему руководству о том, что латыши опасаются германской угрозы независимости ЛР, хотя антикоммунизм нового правительства Германии вызывает широкое удовлетворение в Латвии[326]. Попытки латвийской дипломатии как можно скорее успокоить общество не увенчались успехом: госсекретарь МИД Германии Б. фон Бюлов отверг идею подписания совместного коммюнике об отношениях двух стран.
322
Kulski W. Pamietnik bylego polskiego dyplomaty // Zeszyty Historyczne. 1976. № 42. S. 159–160
323
Фердросс А. Международное право / Пер. с немец. М.: Иностранная литература, 1959. С. 232–233
325
Анцилотти Д. Курс международного права / Пер. с итал. М.: Издательство иностранной литературы, 1961. Т. 1. С. 441
326
Purkl A. Die Lettlandpolitik der Weimarer Republik. Studien zu den deutsch-lettischen Beziehungen der Zwischenkriegszeit. Muenster, 1996. S. 256