- Ромашка есть? - тихий шёпот.
- Что такое "ромашка"?
Тихий поцелуй.
- Цветок такой. Целебный. В каждом доме есть. Сушёная ромашка.
- Ромашка...
- Ромашка, рюмашка... - Тихая улыбка. Медвежья ласка, с горячим шёпотом в шею:
- Заварить ромашку. Как чай. Смочить тряпицу.
- Зачем?..
Глаза её закатываются. Ресницы скачут. Под ними - белки глаз. Губы расслаблены, будто спят. А грудь гоняет воздух. Как поршень, или что...
- Что?..
- Ножки лечить, пяточки, бо-бо...
- Бо-бо?..
- Ромашкой...
- Ромашка...
- Ромашка...
- Убей меня, Рюша...
- Что?
- Убей!
В дверях, светясь кудрями и прозрачными одеждами, стоял ангел - Анжу с игрушечной дудкой в кулачке.
Ленский
Лев Витальевич Собини писал Андрюше несколько лет: три или четыре, пока был жив. Рассказывал о грандиозных событиях своей грандиозной судьбы с неизменной иронией и с таким упорством, будто доказывал теорему личного счастья в эпоху индустриализации. Андрюша в ответ докладывал о счастье коллективного труда. Жене Феклуше он передавал, что народный певец собирается приехать на станцию Сюгинская, пожить в незнакомой ему языковой среде, - ну, проще говоря, в гости. Ждали. Так и не собрался. Феклуша хранила эти письма в сундуке пятьдесят лет, до самой своей смерти, - не умея читать, чуяла их ценность, - вслед за нею из дома вынесли и сундук. Кто вынес? Невестка, вдова младшего сына. Не со зла вынесла - боялась клопов.
Первомай
Год 1962-й, весна советской страны. Андрюша уже выработался весь до донышка, заслужил нагрудный знак Отличник легкой промышленности СССР, и вот сидит он теперь на солнышке в любимой кацавейке на овечьем меху, в тапках со стоптанными задниками, и дивится на мелькающих перед ним незнакомых детей.
- Это всё твои внуки, папа, - назидательно повторяет важная дама, школьный завуч, в которой Андрюша с трудом узнаёт отраду глаз своих - любимую невестку, жену старшего сына Шурки, учительницу Бориски-младшего; был ещё Бориска-старший - тот во младенчестве почил, в 1930-м: Шурке тогда два года было, Галинке четыре, Аннушке шесть. Видишь? Я всё помню.
Дама отходит в замешательстве и испуге: нет-нет, мы рады, что папа всё помнит!..
Память - самое большое Андрюшино сожаление: лишковато памяти, хорошо бы убавить, тогда бы не так сильно поражали перемены жизни. Ведь вот Галинка, средняя дочь - тоненькая была, лёгкая и прыткая, как обезьянка, на голове у него сидела. А теперь что? Теперь она врач самый главный в Ревеле, новомодном Таллине. И Аннушка тоже врач, в Каменск-Уральском. Вот и возят его, Андрюшу, по докторам, то одна, то другая, то туда, то сюда: у папы рак лёгких - это про кого они? Ах, да про меня. Нашли себе заботу.
И мелькающие дети, конечно, Андрюше известны по именам: Наташка, Олька, Санька, два Вовки, а это кто у нас?.. Игорёк, всё понятно. Но как они все поразительно незнакомы!
И самая глубокая неизвестность - жена Феклуша. Самоотверженная бабушка, непрерывно пасущая внуков, сморщенное личико, но внутри неё мерцает, как чёртик, молодость: глаз не отвести.
- Закрой рот, - хохочет Феклуша мимоходом, - ворона залетит!
Андрюша смущенно отворачивается. Нашаривает трубку.
- Мама, он опять курит! - дразнит папу младшая дочь Томочка, как бы ябедничает, а сама смеётся, пацанка, легкий характер. Землеустроителем работает в Ижевске.
Все выучились. Кроме Феклуши. Андрей обещание выполнил - новый завод построил, при заводе душа-город - назвали: Сюгинск. Перевёз семью из деревни в новый дом с большими окнами, с водопроводом и садом. Новая жизнь - вот она. Старшая дочь в школу пошла, вот и жену Андрюша усадил за стол учиться буквы писать. Широкой ладонью накрыл непослушные пальцы, направляет перо, полное чернильных неприятностей... А Феклуша, как вдохнула мужнин табачный запах, так и цап Андрюшу зубами за ухо, легонько. На том учёба и кончилась. Всякий разговор об уроках между супругами кончался весельем. А про Бога - даже и не начинался. Один раз начался. В 1941-ом Андрюша пришёл в военкомат с вещами, добровольцем на фронт, его не взяли, сказали - здесь, в тылу нужен. Он домой вернулся сам не свой, сел письмо писать в ЦК ВКП(б): если нужен - принимайте в партию! Партия не отвечала, безмолвствовала, аки Всевышний, но себе на уме сделала заметку. И вот чудо - по сталинскому призыву случилась вдруг повестка Андрюше в райком, и вернулся он с того райкома форменным коммунистом. От высокой радости товарищ Егоров так горячо взялся за общее дело, что нажил себе тайных доброжелателей, и удостоился принципиального доноса в органы: так, мол, и так, Егоров - агент Антанты, двусмысленный элемент: в горенке у него портрет Владимира Ильича Ленина висит, а в спаленке, на спинке кровати, на льняном гайтанчике, - образок Иисуса Христа, сына Божия! Насчёт Антанты сигнал не подтвердился, Франция опять союзничала с нами, а вот насчёт религии Егорову строго указали. Андрюша дома усадил жену напротив для последнего, решительного боя со старым миром, и увидел... Феклушка-то - седая уже. Худющая, скулы костяные, глаза виноватые. На дворе вторая военная зима, в клубе госпиталь - там Фёкла Трофимовна бельё раненым бойцам стирает, от прачечной духоты два раза уже в обморок падала. А дома - пятеро по лавкам. Шестого, младенца Бориску, отпевали сами, без попа, в спаленке под иконкой, той, что на спинке кровати подвешена. Отпевали сами, вдвоём, супруги. Что он, Андрюшка, жене против Бога скажет?
Андрей насупил брови, да и молвил:
- Ты, это, иконку-то спрячь. И в прачечную больше не ходи. Нам селёдки выдали, до весны протянем, а там... Пистики. Рыбалка.
- Шурка дрова пилит, на ружьё деньги копит. Будем с дичью. - Феклуша не то смеялась, не то кашляла.
Андрюша, тот кашлял на разрыв груди: курил, как паровоз.
О любви - то же самое. О ней не говорили, ею дышали. Знали: другого воздуха нет, и не было, и не будет никогда. Правильные супруги не те, кто друг на друга глядит, а те, кто в одну сторону. Что о ней говорить, о любви-то?
Да, так вот - год 1962-й. Галинка из Таллина привезла чудо-прибор - телевизор! И увидел Андрюша космос в голубом окошечке - улыбку Гагарина и грозные тени наших ракет на Красной площади, в мерцании вражеских помех. И был тот космос добр и справедлив: Москва сияла на небосводе, единственная и несравненная, как солнце, и вся земля под ней цвела и тянулась к свету. Последние мелкошипящие империалисты где-то там, за горизонтом, прятались в своей крохотной Америке, корчась от злобы, доживали последние дни. Некому теперь с нами тягаться, и нет больше тревоги. Жить бы да жить.
- Ну, как ты, папа? - приседает Томочка у ног, заглядывает в глаза, как маленькая. - Не дует? Чего ты хочешь?
- Хочу.
- Чего?
- Увидеть коммунизм.
- Увидишь, увидишь. Посиди тут, я быстро.
И дочка уносится, взметнув аромат молодости, за коммунизмом.
2017 г.