Психологически достоверной выглядит описанная в романе К. Симонова «Солдатами не рождаются» сцена беседы Сталина в 1943 году с генералом Серпилиным, репрессированным в 1937 году и возвращённым в армию накануне войны. Когда Сталин выразил удивление по поводу того, что Серпилин только во время войны узнал о выпущенном в 1940 году танке Т-34, Серпилин «неожиданно для себя сказал то, что было совсем не обязательно говорить:
— В сороковом году, товарищ Сталин, я ещё был в гостях у Николая Ивановича.
— У какого Николая Ивановича? — спросил Сталин с какой-то даже веселой заинтересованностью, вызванной неожиданностью ответа.
— Мы, военные, когда сидели, Ежова так между собой называли,— сказал Серпилин; отступать было поздно, раз сорвалось, надо договаривать.
Сталин рассмеялся. Потом перестал смеяться и… посмотрев мимо Серпилина, повернул в пальцах даже скрипнувшую от этого трубку,— Ежова мы наказали».
После ухода Серпилина Сталин наедине с собой размышляет: «Оказывается, эти военные там, у себя в лагерях, называли этого Ежова по имени и отчеству — Николаем Ивановичем. Придавали этому слишком маленькому человеку слишком большое значение. С политической точки зрения не так плохо, но смешно!» [1042]
В ноябре 1938 года при загадочных обстоятельствах умерла жена Ежова Хаютина. Согласно показаниям её первого мужа, директора Харьковского инструментального завода А. Ф. Гладуна, арестованного весной 1939 года, она в середине 20-х годов «восторгалась троцкистами». Бабель, хорошо знавший Хаютину, показал на следствии, что она «вращалась в обществе троцкистов — Лашевича, Серебрякова, Пятакова, Воронского» [1043]. В 30-е годы Хаютина фактически руководила редакцией журнала «СССР на стройке», ответственным редактором которого был Пятаков.
В деле Ежова находятся письма Хаютиной, в которых она просила «проверить всю мою жизнь, всю меня… Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то несодеянных преступлениях» [1044]. В октябре 1938 года Хаютина была направлена для лечения нервно-психического заболевания в санаторий, где через месяц скончалась.
На публике Ежов появился в последний раз на торжественном заседании, посвящённом 15-й годовщине со дня смерти Ленина. На XVIII съезде он не присутствовал и не был избран в состав ЦК. 10 июня 1939 года он был арестован. Лица, производившие обыск в его служебном кабинете, были удивлены не только обилием бутылок с водкой, запрятанных в шкафах за книгами, но и найденными в письменном столе использованными пулями, завёрнутыми в бумажки, на которых было написано: «Зиновьев», «Каменев», «Смирнов» [1045]. Эти «сувениры» Ежов хранил, очевидно, на память о первом московском процессе.
Только через три месяца после ареста Ежова было подписано постановление о привлечении его к уголовной ответственности. В нём воспроизводился стандартный набор обвинений: в «изменнических шпионских связях с кругами Польши, Германии, Англии и Японии», в насаждении заговорщических кадров и руководстве антисоветским заговором в НКВД, в подготовке государственного переворота и террористических актов против Сталина, Молотова и Берии. К этому перечню было добавлено чисто уголовное обвинение в мужеложстве.
Составленное спустя ещё несколько месяцев обвинительное заключение представляло более сложную амальгаму. К вымышленным преступлениям здесь были добавлены и действительные преступления, например, создание Ежовым «в авантюристически-карьеристских целях» дела о своём ртутном отравлении, упоминавшегося на процессе «право-троцкистского блока». Ежову вменялась в вину и организация убийств «целого ряда неугодных ему лиц», пытавшихся «разоблачить его предательскую работу».
2 февраля 1940 года дело Ежова, составившее 11 томов, было вынесено на закрытое заседание Военной коллегии под председательством неизменного Ульриха. На суде Ежов заявил, что признания в преступлениях были даны им в результате жесточайших избиений. По поводу обвинения в терроре он резонно говорил: «Если бы я захотел произвести террористический акт над кем-либо из членов правительства, я для этой цели никого бы не вербовал, а, используя технику, совершил бы в любой момент это гнусное дело». Отвергая обвинения в работе на польскую разведку, он сказал, что начал свою работу в НКВД с «разгрома польских шпионов, которые пролезли во все отделы органов ЧК. В их руках была советская разведка».