Как заявлял впоследствии сам Бухарин, он сразу после своего разговора с эсерами рассказал о нём Ленину, который взял с него честное слово никому больше об этом не говорить. Однако спустя шесть лет Бухарин в горячке борьбы с левой оппозицией нарушил это честное слово, что больно отозвалось на нём самом уже в период его первого разрыва со Сталиным. На апрельском пленуме ЦК 1929 года Сталин, тенденциозно переиначивая факты, заявил: «История нашей партии знает примеры, как Бухарин в период Брестского мира, при Ленине, оставшись в меньшинстве по вопросу о мире, бегал к левым эсерам, к врагам нашей партии, вёл с ними закулисные переговоры, пытался заключить с ними блок против Ленина и ЦК. О чём он сговаривался тогда с левыми эсерами,— нам это, к сожалению, ещё неизвестно. Но нам известно, что левые эсеры намеревались тогда арестовать Ленина и произвести антисоветский переворот…» [113] (курсив мой.— В. Р.).
На процессе была поставлена задача заполнить «пробел» в старом признании Бухарина таким образом, будто Бухарин и другие лидеры «левых коммунистов» вступили в сговор с левыми эсерами в целях ареста и убийства Ленина, Сталина и Свердлова.
Комментируя эту фантасмагорическую версию, Троцкий писал: «Кто знает людей и отношения, тот без труда поймёт бессмыслицу этого обвинения. Бухарин относился к Ленину с привязанностью ребёнка к матери. Что касается Сталина, то он был в 1918 г. настолько второстепенной фигурой, что самому заклятому террористу не пришло бы в голову выбрать его в жертвы» [114].
Более подробно на причинах столь фантастической выдумки Троцкий остановился в статье «Сверхборджиа в Кремле», где излагалась версия об отравлении Сталиным Ленина. Вспоминая, что Бухарин в завуалированной форме делился своими подозрениями по этому поводу, Троцкий подчёркивал, что обвинение Бухарина в стремлении убить Ленина порождено «тем же оборонительно-наступательным „рефлексом Сталина“, который так ярко обнаружился на примере со смертью Горького». «Наивный и увлекающийся Бухарин,— писал Троцкий,— благоговел перед Лениным… и, если дерзил ему в полемике, то не иначе, как на коленях. У Бухарина, мягкого как воск, по выражению Ленина, не было и не могло быть самостоятельных честолюбивых замыслов. Если бы кто-нибудь предсказал нам в старые годы, что Бухарин будет когда-нибудь обвинён в подготовке покушения на Ленина, каждый из нас (и первый — Ленин) посоветовал бы посадить предсказателя в сумасшедший дом. Зачем же понадобилось Сталину насквозь абсурдное обвинение? Зная Сталина, можно с уверенностью сказать: это ответ на подозрения, которые Бухарин неосторожно высказывал относительно самого Сталина» [115].
На процессе свидетели из числа бывших «левых коммунистов» заявляли: внутрипартийная борьба по вопросу о Брестском мире приобрела столь агрессивные и непримиримые формы, что «левые коммунисты» прибегли к нелегальным методам, образовав заговорщический блок с левыми эсерами. Во время выступлений этих свидетелей Бухарин вёл себя крайне наступательно, вмешиваясь в допрос и доставляя немало трудностей прокурору. Так, он задал Яковлевой целый ряд вопросов, наталкивающих на мысль о явной нелепости версии о «заговоре». Вышинский потребовал отвести все эти вопросы, как «не относящиеся к делу». Тогда Бухарин обратился к председателю суда с просьбой разъяснить: «Имею ли я право задавать те вопросы, которые я считаю нужным задавать, или же их характер определяет кто-то другой, в частности, гражданин прокурор?» [116] Это заявление столь определённо указывало на нарушение прокурором элементарных процессуальных норм, что Вышинский при допросе следующего свидетеля заявил: он больше не настаивает на устранении вопросов Бухарина, если они нужны последнему для защиты. На это Ульрих заявил, что теперь уже суд возражает против постановки данных вопросов, и обвинил Бухарина в обструкции работы суда [117].