У Гараськи заболела голова, знобило. Никифор велел залезть на печку и спать. Так он и сделал. Угрелся на теплой русской печке и заснул. Но среди ночи проснулся, словно кто-то толкнул его в бок. Это был ножик, неудобно повернувшийся в кармане. Он больно вонзился в тело.
Уложив его поаккуратней, Гараська хотел было снова на боковую, но его внимание привлекли свет в горнице и приглушенные голоса.
Он слегка приподнялся на локтях и заглянул. И что же он увидел?! За самоваром сидели его хозяин Никифор Салин, Силан Алдохин и неизвестный человек в городском пиджаке. Неизвестный был гладко брит, стрижен ежиком, скуласт, кожа на его щеках свешивалась складками.
И вот что услышал Гараська.
— Так… Значит, и склеп разграблен, где наши предки были похоронены. И имение растащено. И цела только могила любимого друга детства моего егеря Родиона, — сказал бритый.
— Могилка цела. И плита медная с надписью вашей в стихах цела… А вот то, что в синем клубочке матушка ваша берегла… — проговорил Салин, испытующе глядя на бывшего барина.
— Знаю, в газетах читал, голодное мужичье съело наши фамильные драгоценности!
— Да, так-то вот, барин, пошли в Помгол.
— Значит, судьба им такая, — донесся до Гараськи отрывок разговора.
И он, забыв про сон, подтянулся к краю печки.
Этот незнакомец не иначе, как бывший барин Крутолобов.
— Значит, не прокутили товарищи комиссары ваши бриллиантики, а мужикам хлеб закупили? — усмехнулся Силан Алдохин. Он ведь сам немало награбил из крутолобовского имения и не очень жалел помещичье добро.
— Закупили хлеб в Америке… И я сам этому помогал, черт меня дери!
— Это как же так, барин? — с притворным сокрушением воскликнул Никифор Салин.
— А вот так. Я теперь работник советского торгпредства… Я ведь знаю несколько иностранных языков не хуже русского… Ну и оказался теперь нужен как специалист.
— Спец, как теперь говорят.
— Да, советский спец, Аполлинарий Андреевич, товарищ Крутолобое, прошу любить и жаловать! — барин насмешливо раскланялся.
Кулаки расхохотались. Одежда на барине висела, как на вешалке. Силантий проговорил:
— Как же вы похудели, Аполлинарий Андреевич! Я помню, были вы поперек себя шире. Бывало, как вам в коляску садиться, так ее с другой стороны трое работников осаживали… Чтобы не перевернулась, когда вы на подножку своей барской ногой ступите…
— Да, а я помню, — сказал Никифор, — вы все, бывало, по заграницам ездили от толщины лечиться, водичку там какую-то пили… Смотри-ка, видать, вас революция от толщины враз вылечила. И бесплатно!
Кулаки снова расхохотались.
— Не бесплатно, — буркнул барин, — ценой последнего имения и прочего…
— Ну, зато вы теперь на государственной службе.
— По заграницам не на свои деньги ездите, а на советские!
— Не вы ли тракторы там закупаете и прочие машины?
— Я! Я! Я! — повторял с досадой барин, ударяя себя кулаком по лбу.
— А для нас вы там не закупите по одному хотя бы?
— Да, видите ли, — сказал Крутолобов, — есть такая возможность. Некоторые работники Наркомзема отстояли существование так называемых культурных хозяйств. Вы это знаете?
— Знаем, читали.
— Так вот, главное — попасть в число культурных хозяев. Получить такие справки от местных властей. Ну и тогда я смогу вам посодействовать в приобретении для ваших хозяйств некоторых импортных машин.
— Это вы всурьез, барин? — сразу перестали смеяться кулаки.
— Крутолобовы слов на ветер не бросают.
— Так, так… И что же с нас за это?
— А ничего… Ничего, кроме небольшого содействия.
— Какого же?
Наступила тишина. Барин молчал, обдумывая. Кулаки настороженно посапывали.
— Содействие самое пустяковое. Я прибуду к вам с одним местным товарищем из земельного отдела для определения: являются ли ваши хозяйства культурными. Для нарезки таким хозяйствам, как полагается, до двадцати пяти гектаров… Ну, а вы поможете мне выкопать из могилы гроб любимого егеря моего Родиона и доставить его в лодку.
— Да зачем он вам, барин? — притворно-испуганно сказал Никифор.
— Что, трусите? — усмехнулся Крутолобов.
— Помнится мне, помер ваш забулдыга охотник от заразы какой-то, когда его хоронили, гроб был закрыт… опасно его коснуться. А так, нам что ж, выкопаем, ежели такая ваша барская фантазия, — пожал широкими круглыми плечами Силан.
— Родион умер от пьянства, — сказал Крутолобов, — и любоваться я на его череп и кости не собираюсь. Он похоронен вместе со своей собакой, как древний князь с конем.
— В одной могиле с собакой? Ох, грех, прости Господи! — перекрестился Никифор.
— Да, такова была его последняя воля, чтобы над ним шумел лес, в котором он всю жизнь охотился, и с ним в ногах его лежала собака единственное любимое существо…
— Так, так, — забарабанил Силан пальцами по самовару, любуясь своим отражением, — а не положено ли в этот гроб и что-либо поценней собачки? Серебряная посуда, разные золотые вещи и прочие громоздкие ценности, которые вы не смогли унести с собой?
Барин насторожился.
— При разгроме вашего имения ни одной серебряной тарелки, ни одной позолоченной чарки мы не нашли…
А ведь запомнились они мне. Бывало, выносили ваши лакеи золотую чарочку на серебряном блюдечке, когда являлись мы поздравлять господ с праздниками… И вот не пришло мне в голову, дураку, что все это вы так хитро угробили!
— Не угробил, а сохранил! — сердито сказал барин.
— Ловко, — усмехнулся Силан Алдохин, — золото в гроб схоронили, а покойничка на волю пустили! И вы не боитесь теперь доверить нам такую тайну?
— Нет, не боюсь. Я сейчас для вас ценней, чем эта куча серебряного и позолоченного старья… Вам выгодней мое содействие.
— Это верно, — сказал Никифор. — Забирайте свой гроб с серебряной посудой, мы из простых чашек поедим!
— Правильно, — подтвердил Алдохин, — нам главное — по двадцать пять десятин землицы, да пожирней, почерней, уж мы на ней разведем культурные хозяйства!
— По рукам? — сказал барин.
И в это время неловко повернувшийся Гараська задел кадушку с блинами, поставленную хозяйкой на печке.
С нее слетел половник и, загрохотав по ступенькам, скатился на пол.
— Кто там?! — крикнул Крутолобое.
Все трое вскочили.
Никифор быстро направился к печке. Подняв половник, заглянул. Гараська притворился спящим.
— Батрачонок мой чего-то расхворался, заснул и во сне мечется, — сказал он и отодвинул дежку с блинами подальше.
И больше Гараська ничего не слыхал. Все трое вышли на крыльцо, будто покурить. Наверное, сговаривались там, как выкопать гроб с серебряной посудой и золотыми чарками.
«Что делать? Что делать? — до головокружения думал Гараська. — Летит ли моя весточка ребятам, не подвел ли меня городской в красном галстуке?»
ПЕШКОМ, ВЕРХОМ, НА ВЕЛОСИПЕДЕ
Нет, городской мальчишка не подвел. Это был Петя Цыганов, сын машиниста, который недавно погиб во время крушения поезда, подстроенного кулацкими бандами разбойника Антонова. Петя ненавидел кулаков. Он только что вступил в пионеры и изо всех сил хотел совершить какой-нибудь подвиг. Эстафета Гараськи попала ему в руки, как перо жар-птицы.
Никому ничего не говоря, боясь, как бы другие не перехватили, Петя заскочил только домой, схватил кусок хлеба, посолил, сунул в карман и, сказав сестренке: «Пусть мама не беспокоится, вернусь поздно», — бросился бежать к темгеневской дороге.
С собой захватил он еще дружка своего Володю Банщикова, которого не приняли в пионеры, как самого отчаянного озорника и драчуна изо всех ребят железнодорожного поселка. Петя решил дать ему возможность отличиться. Он был товарищеский парень. И вдвоем будет бежать веселей. Вперегонки всегда лучше бегается.