Приехали, видимо, рано: повели вниз, в камеру, переждать. И здесь радость, первая за все эти полтора месяца. Кто это сидит на табуретке, согнувшись, закрыв лицо руками? Да это же…
— Густав! — он не смог сдержать волнения. — Хойзер, дружище!
— Шменкель! — сначала радостно отозвался тот, а потом грустно добавил: И ты здесь, Фриц.
— Как батарея, что с ребятами? — Фриц при двинулся к арестованному.
Конвоиры промолчали.
— Разве ты не знаешь? Ах, да, ты уже ушел тогда, после речи командующего, потер лоб Хойзер, оторвавшись от своих дум. — «Каждая семья будет иметь свой крестик»! Что ж, генерал-фельдмаршал сдержал свое слово. Помнишь длинного Ганса? Погиб при налете бомбардировщиков, у Калинина. А обер-фельдфебеля Гейнцке, поставившего на пари голову, что ты не уйдешь к русским? Он заплатил свой проигрыш под Ржевом. Лемке, остряка Лемке, почтальона? Бросили раненого под Вязьмой, замерз. Курта — ты его не знаешь, он к нам пришел после тебя — укоротили ровно на полметра, лишился обеих ног. Кому повезло, так Людвигу — все вспоминал о детях, не забыл его? — попал в плен к русским. И никто из нас, конечно, не был на Красной площади в Москве…
— Я был, — перебил Фриц, и глаза его засветились, но Хойзер не расслышал или не обратил внимания на слова товарища.
— Да и я немного понюхал, — продолжил Густав, протянув вперед руку, на которой осталось только два пальца. — А дома? Все то же: женщины в черном, у многих мужчин костыли да пустые рукава пиджаков. Всю Германию «дорогой фюрер» сделал похожей на нашу бывшую батарею…
Часовой, молодой совсем парень, внимательно вслушивающийся в разговор, беспокойно завозился, бросил: «Поменьше болтай, солдат», и отошел к окну, подальше.
Густаву хотелось высказаться до конца. Он положил Шменкелю руку на колено.
— Я скажу тебе, Фриц. Я не коммунист, им не был и уже не буду: не успею. Но я все-таки скажу. Коммунисты были правы: национал-социализм — это гибель для немецкого народа. А ведь они говорили это до Москвы, до Сталинграда, до Курска! Большую цену платит наш народ за то, что мы, немцы, тогда не прислушивались к этому голосу…
— За что ты здесь? — воспользовавшись паузой, спросил Фриц.
— Ты спрашиваешь обо мне? Через неделю о Хойзере будут говорить только в прошедшем времени. Как все получилось? В отпуске. Зашел к приятелю. Возник спор — в чем причина наших неудач, «временных», конечно. Один молокосос — русские морозы, другой юнец из гитлерюгенд поддакивает: в сорок первом на месяц раньше надо было за Россию браться. Остальные молчат. Ну, а я возьми да скажи о том, что один болван, мой коллега-учитель, завышал оценки другому болвану — ученику. Помнишь, в «Майн кампф»[6]…
— Не читал, — сказал Фриц.
— …фюрер хвастался, что был по географии и истории первым учеником в классе?
— Ну и что? — заинтересовался Шменкель.
— Ну и то. Я сказал, что если бы фюрер так хорошо знал историю, как утверждает, то помнил бы: 22 июня, в 1812 году, Наполеон напал на Россию, перейдя со своими полками Неман. 22 июня, в 1815 году, он отрекся от престола. 22 июня, в 1941 году, Гитлер напал на Россию…
— Ловко ты сопоставил, — не выдержал Фриц и засмеялся, вызвав удивление на чине часового: в этой камере еще не слышали смехе.
— Но ведь не зря у нас, в Германии, теперь говорят: «Погляди в собственный карман, и ты увидишь уши Гиммлера». Не успел приехать сюда — сообщение из гестапо и арест. «Разложение вермахта», «оскорбление фюрера». Прокурор сказал, что я заслуживаю смертной казни. Боюсь, что так и будет…
Фрицу захотелось приободрить, поддержать товарища, он кивнул на изуродованную руку, на ленточку в петлице второй пуговицы мундира, еще не сорванную палачами, но бывший сослуживец, махнув рукой («не трать времени, бесполезно»), в свою очередь, поинтересовался, как же Шменкель попал сюда, ведь в батарее зачитывали приказ, в котором прямо говорилось о его переходе на сторону русских.
Фриц начал было рассказывать, но в это время часовой закричал: «Хойзер Густав, выходи!»
— Прощай, Фриц!
— Прощай, Густав.
Дверь захлопнулась.
Всего несколько минут потребовалось, чтобы несчастный Хойзер узнал свою судьбу, и вот уже Фрица через узкие коридоры и высокие лестницы ввели в помещение военного суда.
Пока председатель искал среди груды дел, возвышавшихся на столе, нужную папку, Фриц оглядел зал.
Высокие стрельчатые окна, доходящие до пола и, видимо, продолжавшийся на нижнем этаже; сходящиеся куполом вверху стены; давно не чищенный паркетный пол. В глубине, на возвышении, массивный дубовый стол, покрытый черным. Над ним в темной рамке большой портрет «вождя тысячелетней империи» — низкий убегающий назад лоб, широкие скулы, короткая щетка усов, слипшаяся и сдвинувшаяся набок прядь волос. Это лицо с отчетливо выступающими звериными чертами Шменкель видел вот так же в 1939-м, когда стоял перед имперским военным судом на Лернерштрассе, в Берлине.