— Мы знаем, как встретят это известие его и твои родственники…
«Родственники»… Ее отец, узнав о том, что Фриц дезертировал в ноябре 1941 года из части, только и сказал: «Лучше бы этого коммуниста разорвало на тысячу кусков». Мать Фрица, боготворившая вступившего в ряды «Ваффен СС» Вилли, младшего сына, прокляла старшего. И только сердце бабушки, у которой Фриц вырос на руках, не вынесет этого горя…
— Тебе надо думать о себе, о детях. Они не могут носить эту позорную фамилию! — прорычал человек в штатском.
— Мы поможем вам, фрау Шменкель, сегодня же оформить все необходимое, — мягко добавил другой.
— Зачем? Перед богом и людьми я — Шменкель…
Много лишений вынесла семья Фрица. Все отвернулись от нее. С большим трудом Эрна, «жена изменника», устроилась чернорабочей в столярную мастерскую, за пятнадцать километров от дома. Одна, без чьей-либо помощи, на нищенские гроши поднимала детишек. Потом высылка на окраину империи — в Фолькенау.
Мы не хотим писать о том, чего не было. Двадцатисемилетняя вдова не клялась отомстить за гибель мужа — отца ее детей. Она не вступила в ряды борцов против фашизма. Но ее ум и совесть восстали против действий палачей. Она не признавала Фрица преступником и свято берегла воспоминания о нем в своем сердце. Ее убеждения проявились и в действиях: несмотря на прямые указания властей, на ярость родителей, Эрна сохранила фамилию мужа для себя и детей. Эрна Шменкель. Урзула Шменкель. Криста Шменкель. Ганс Шменкель.
И это звучало как вызов…
20. «За свой народ»
В караульном помещении Минской военной тюрьмы в пять часов утра 22 февраля 1944 года, как и всегда в такое время, было тесно и шумно. Заступавшие на пост часовые разбирали оружие, спешно заталкивали патроны в магазины карабинов, расписывались в книге и уходили с разводящими.
— Тебе опять повезло, Краус. Снова к той же камере, — с завистью сказал сосед. — Когда ты успел в любимчики пролезть, ума не приложу.
— Какая разница, где стоять? Лишь бы не на улице, — буркнул Краус, проверил, все ли подогнано, и в сопровождении дежурного унтер-офицера опустился в подвал. Здесь, в узком темноватом коридоре, у третьей камеры, ему предстояло провести несколько долгих часов.
Кивнув сменившемуся, он сразу же посмотрел в глазок.
В камере было тихо. Ярко освещенная электрическим светом (он горел в ней и днем и ночью), она сначала показалась ему пустой. Приглядевшись, убедился, что это не так: узник лежал прямо на цементном полу, без матраца, без всякой подстилки, крепко спал.
«Ну и нервы! Крепче, чем из стальной проволоки», — в который уже раз подумал о своем поднадзорном часовой. Конечно, сегодня в карауле он покривил душой: находиться на этом посту пожелал бы каждый из команды. Во-первых, сюда, к этому глазку, по нескольку раз в смену подходит сам начальник тюрьмы, не говоря уже о командире охранной роты, которому нет-нет да между рапортом и закинешь какую-нибудь личную просьбу, скажем, насчет мыла или табака. Во-вторых, пост хотя и считается особо ответственным (камеру охраняют круглосуточно, несмотря на то, что заключенный в наручниках, двое часовых — один у двери в коридоре, другой под окном на улице), но стоять здесь — одно удовольствие: если и задремлешь, то уж будь уверен, что тебя разбудит толчок разводящего, а не вопль, предсмертный хрип или одна из тех мерзких штучек со стороны арестованного, за которые караульные идут на гарнизонную гауптвахту или еще подальше.
А кроме того, в этом Шменкеле есть то, что может понравиться. Нет, конечно, не совершенное им (здесь не положено проявлять любопытства, но Краус разузнал о нем все, что можно было), а его поведение. Ведь как его ни назови, а уж мужества у него не отнимешь. Взять этого дурака Шмидта, секретаря из тюремной канцелярии. Сколько раз в первые дни он пробегал по утрам по коридору, громко бренча ключами, стремясь создать впечатление, что сейчас осужденного будут выводить на казнь. Другой на стену полез бы от страха, а этот даже голову не повернул в сторону двери.
А вчера? Объявили, что прибудет командующий. Тюремная администрация с ног сбилась: кинулась все чистить, убирать. А тот прошел прямо в третью камеру, пробыл там больше часа и уехал, ни с кем не попрощавшись (это уж он, Краус, может засвидетельствовать, сам видел!). Черт побери! Этот солдат может поговорить и с большим начальством! Даже старший надзиратель Гросс, гроза всех арестованных, будит его не пинком ноги, а лишь громким окриком… Кстати, вот и сам Гросс, легок на помине. Чего он забрел сюда в такую рань?
Часовой вытянулся, отдал честь. Надзиратель осмотрел камеру, не заходя в нее, крикнул: