Пока Тамара Сергеевна налаживала чаепитие, мы уселись за старый обшарпанный стол, который тут был для совещаний. Меня тут же обступили со всех сторон учетчицы с различными вопросами.
— Евгения Николаевна, а как норму применять?
— А как премию начислять?
— Николавна, а когда Василий Михайлович будет?
Я всем мило улыбалась, отвечала, объясняла, разжевывала и одним глазом косилась на Петермана, который был явно не в своей тарелке. Он сидел напротив скрестив руки на груди и с брезгливым видом озирался по сторонам. Я невольно хмыкнула. Мда-а-а. Это вам не шикарный кабинет с кожаным креслом, господин Петерман.
Тем временем баклажаниха с прытью, которой я не замечала ранее, поставила перед высшим руководством кружку с чаем и целую гору ароматных пирожков, от вида которых мой бедный желудок сжался.
— Угощайтесь, — сказал она, и поспешила ретироваться под предлогом, что нужно рабочих проконтролировать.
Петерман проводил ее взглядом и с явным отвращением на лице уставился на предложенный ему чай. Это был самый обычный пакетиковый чай, у которого ни вкуса, ни аромата. Плюс кружку баклажаниха ему выдала хоть и чистую, но старую и страшную. Чуть не фыркнула. До того он потешно выглядел.
Когда учетчицы, наконец, оставили меня в покое, навела себе кофейку и, подцепив пирожок, стала завтракать. Немец посмотрел на довольную меня, потом на пирожки, снова на меня и… решился.
Минут десять мы ели в абсолютном молчании. Краем глаза заметила, что вслед за первым пирожком мужчина подцепил второй, затем третий. Четвертый? Вот это у него аппетит с учетом того, что он вроде бы завтракал. А с виду и не скажешь, что много ест. Вот на Луганского посмотришь сразу понятно, что такого легче прибить, чем прокормить. А этот — кожа да кости.
— Спасибо, — вежливо поблагодарил он, наконец насытившись. — Очень вкусно.
— Это не меня нужно благодарить. А Тамару Сергеевну, — отозвалась я и отхлебнула глоточек кофе.
Я еще медленно жевала пирожок, а Петерман откинувшись на спинку стула, наблюдал за мной. Не знаю, чем ему так понравилась моя персона, но тяжелый взгляд напрягал. Я поежилась от неловкости и, решив хоть как-то отвлечься, стала пролистывать свободной рукой учетные листы.
— Я заметил, что вас очень уважают и ценят работники, — внезапно сказал он.
Я чуть последним кусочком пирожка не подавилась. А все из-за того каким это было сказано тоном. Голос немца был холоднее льда. Будто он не комплимент только что мне отвесил, а отругал.
— Э-э-э, — был мой умный ответ.
А немец тем временем, продолжая сверлить меня взглядом, продолжил:
— У меня возникает ощущение дежавю.
Я непонимающе вскинула брови.
— Смотрю на вас и понимаю, что все это уже было, — загадочно произнес он.
Чего-чего? Внимательно присмотрелась к блондину, сомневаясь в трезвости его рассудка. Может баклажаниха ему чего в чай подлила? Что за чушь он несет?
— Я говорю о Луганском. Пять лет назад он был таким же, как и вы. Полон энергии, оптимизма и неуемной жаждой деятельности. Еще тогда я присмотрелся к нему и предложил пойти на повышение. Но он оказался так же упрям, как и вы.
— Почему? — невольно задалась вопросом я.
— Вот и мне интересно «почему», — с нажимом сказал Петерман, одним сильным движением поднимаясь со стула. — Почему вы с таким упорством цепляетесь за все это, — он словно издеваясь, оглянулся по сторонам.
— Потому, — буркнула я в ответ.
Немец с минуту смотрел на меня словно баран на новые ворота, а потом со вздохом достал пачку сигарет, раздраженно закурил, взглядом ища пепельницу. Я любезно подтолкнула ему обрезанную алюминиевую банку, где когда-то было пиво. Местные мужики использовали ее вместо пепельницы.
Блондин скривился, но говорить, слава богу, ничего не стал, а, то я ему бы ответила. Так ответила, что мало бы не показалась. Как пирожки есть — это он горазд, не побрезговал, а тут рожи корчит.
— Я совершенно вас не понимаю, Евгения, — сказал он, с явным наслаждением выпуская дым из легких.
— И не пытайтесь, — по доброте душевной посоветовала я.
— Почему это?
— Вы же немец, — радостно сообщила я.
— И-и-и? — он явно начинал злиться, не улавливая причинно-следственной связи.
— Одни уже попытались понять и приспособить под себя русского человека. Целых четыре года пытались и нарвались…
И все это с ослепительной улыбкой на губах. Несколько мгновений Петерман застыл, как мраморная статуя с сигаретой в руке, а потом внезапно рассмеялся. Да так, что под конец закашлялся и уронил на собственный ботинок пепел.